— Черт с ними, пусть подавятся, — проворчал Петр.
— Далее, в польские дела не мешаться и войска оттуда вывести. Посла из Царьграда отозвать.
— Не везет Толстому. Чем он им там помешал?
— Королю швецкому вы должны дать свободный проезд в его владения, — продолжал читать с листа Шафиров.
— Господи, да я ему свою телегу предоставлю, прогоны оплачу, лишь бы выметался.
— Ну елико возможно мир с ним учинить.
— А я сколько раз ему предлагал это.
— Я сказал визирю, что-де государь предлагал королю мир не однажды еще до Полтавы.
— А он?
— А он говорит, тогда, мол, одно, а ныне совсем другое дело. И, судя по всему, король им уж надоел как горькая редька.
— Из чего ты заключил?
— Да как только разговор о нем заходил, визирь недовольно морщился.
— Ну что еще там?
— Чтоб подданным обоих государств убытков не чинить. Все прежние неприятельские поступки предать забвению, и вашим войскам свободный проход в свои земли позволяется. Все.
— Как? И все? — удивился Петр.
— Ну, еще дачу денег обещал, как вы велели.
Петр вскочил, перегнулся через стол, схватил голову Шафирова и поцеловал, говоря при этом:
— Ну, Петро, ну, молодчина! — Обернулся к Шереметеву: — Слыхал, Борис Петрович, а ты не верил. Что там вечор Брюсу брюнжал?
— Да я, — закряхтел Шереметев, — говорил, что-де безумен тот, кто тебе посоветовал сговориться с визирем, а ежели тот примет условия, то, значит, он того… — Шереметев покрутил пальцем у виска, — значит, он безумен.
— Но я еще не кончил, — сказал Шафиров.
— Как? Ты ж сказал: все.
— Это по договору. Они требуют в залог аманатов.
— Заложников?
— Да.
— Кого?
— Меня в первую голову.
— Ого! Губа не дура. А еще?
— Требовали царевича, вашего сына, государь. Но я сказал, что его здесь нет. Тогда спросили: а у фельдмаршала? Я сказал, есть, мол. Тут. Прости, Борис Петрович, я сказал им о Михаиле Борисовиче.
Шереметев посмурнел, но смолчал.
— Что делать, Борис Петрович, — сочувственно молвил царь. — Ей-ей, будь здесь Алексей, я б не задумался.
— Я ничего, я што, — промямлил фельдмаршал. — Лучше уж пусть Михаил, чем царевич.
— Вам и договор подписывать придется, вы с визирем вроде в равных чинах.
— Подпишу. Ладно, — тихо молвил Шереметев.
— Ступай, Петр Павлович, к визирю, скажи, фельдмаршал согласен на условия и отдает в аманаты генерала Шереметева Михаила. Но обязательно от нас впиши в договор статью выпроводить Карла домой. Иначе мира не будет. Пишите договор на обоих языках. Будем подписывать.
Шафиров ушел, Петр приказал адъютанту:
— Найди полковника Астраханского полка Михаила Шереметева — и сюда. Одна нога тут, другая — там.
Полковник пришел запыхавшийся. Спешил, даже не все пуговицы успел застегнуть на кафтане, видимо, застал его посыльный царя в нижней сорочке по случаю жаркого дня. Приложил два пальца к шляпе.
— Полковник Шереметев, ваше величество.
— Отныне вы генерал, Михаил Борисович, — сказал Петр.
— Спасибо, государь.
— И еще. Вот награда тебе — мой портрет. — Царь подошел и сам прикрепил к кафтану новоиспеченного генерала золотой знак со своим портретом.
— Спасибо, ваше величество, — говорил, бледнея, молодой Шереметев. — За что жалуете?
— За службу, генерал, за службу прошлую и… будущую. Тут такое дело, Михаил. — Царь кратко, буквально в нескольких словах объяснил суть дела и спросил: — Ты готов сослужить отечеству?
— Готов, ваше величество.
— Молодец. Я и не ждал иного. Воротишься, сам выберешь себе две деревни где пожелаешь. А пока получи жалованье на год вперед.
Генерал Шереметев, козырнув царю, повернулся и вышел, даже не взглянув на отца. Фельдмаршал поднялся и последовал за сыном. Через полотно палатки донесся его хрипловатый голос: «Миша, погоди».
— Расстроился старик, — молвил Головкин.
— Что поделаешь. Отец. Даст Бог, вызволим и Михаила, и Шафирова.
Глава четвертая
ОПЯТЬ НА ГРАНИ
Только после переправы армии через Днестр царь наконец мог вздохнуть с облегчением: «Слава Богу, вышли из конфузии, хотя и с потерями, но живы и здоровы».
К этому времени к армии присоединился корпус Ренне, привезший из Браилова несколько сот телег с провиантом, а главное, с хлебом.
Царь говорил генералу:
— Эх, Карл, зря я тебя отпустил. Если б были при нас твои девять тысяч сабель, еще неведомо, чем бы кончилось дело на Пруте.
— Но, государь, чем бы мы кормили девять тысяч коней в том мешке? — возразил Ренне.
— Пожалуй, ты прав, — подумав, согласился Петр, умевший и в неудачах находить что-то полезное для дела. — Если б мы победили, мы б могли надолго завязнуть здесь, а ведь наш главный интерес на севере, в Прибалтике. И теперь, заключив с османами мир, мы развязали себе руки. Одно худо, что король шведский здесь клещом зацепился, будет еще мутить воду.
На радостях отслужили благодарственный молебен и, как водится, пальнули несколько раз из пушек. Накормили как следует солдат, уже с хлебом, выдав каждому по положенной чарке вина. Кое-кто умудрился принять и по второй, а то и по третьей, получив за погибших вроде как за здравствующих. Не велик грех. Да и грех ли помянуть товарища его же чаркой?
В тот же день после торжеств Петр собрался ехать в Торгау, где намечалась свадьба сына {263}. Перед отъездом встретился с Шереметевым.
— Веди армию на Украину, Борис Петрович. Здесь и оставайся. Отсюда тебе будет сподручнее следить за проездом Карлуса на родину. Не думаю я, что проедет он спокойно, обязательно учинит какую-нибудь пакость. Губернатору киевскому поручишь передачу Каменного Затона туркам, Азова — Апраксину. Но не ранее того, как османы выдворят из Бендер Карлуса. Не ранее.
Фельдмаршал был хмур и невесел, царь, понимая причину такого настроения и желая хоть чем-то ободрить Шереметева, сказал:
— Ты как-то заикался насчет дома в Риге, так я дарю его тебе. Он твой.
— Спасибо, ваше величество.
— И тебе же надлежит держать связь с нашими аманатами в Стамбуле, ободрять их, поддерживать. Если им потребуются деньги, высылай немедля.
— Это само собой.
— Очень-то не печалься, Борис Петрович. Бог не выдаст — свинья не съест.
— Да что уж теперь. Будем молиться за них.
Однако мысль о сыне не оставляла фельдмаршала ни на один день, особенно в первое время. Просыпаясь по утрам, он в первую очередь вспоминал о нем: «Как там Миша? Хоть бы ничего худого не случилось».
Он догадывался, что царю очень трудно отдавать Азов туркам, столько трудов там было положено: тем более своими руками разрушать Таганрог, который с такой любовью возводился, или тот же Каменный Затон. Это претило натуре Петра — разрушать им сделанное.
Но была важная отговорка, которая позволяла оттягивать исполнение этих обязательств, — присутствие шведского короля в Бендерах, прилагавшего все усилия к обострению отношений между Портой и Россией.
А мир, заключенный на Пруте между визирем и фельдмаршалом, привел короля в такое бешенство, что он, вскочив на коня, проскакав в седле почти полсуток, примчался к визирю:
— Как ты посмел без меня учинить мир с царем?
— Я подчиняюсь не тебе, дорогой наш гость, — усмехнулся визирь.
— Дай мне тридцать тысяч отборного войска, и я приведу к тебе плененного царя.
— Что ж ты под Полтавой не пленил его? Разве там у тебя было не отборное войско?
— Но он же был у тебя в руках, и ты, окружив его, выпустил из мешка.
— Я заключил с ним мир, кстати, к этому и султан призывал. А я подчиняюсь ему, а не тебе. И этого мира не нарушу. Хочешь, атакуй со своими людьми. А я уже попробовал русского оружия, оно весьма, весьма остро. И слово свое нарушать не намерен, даже из уважения к нашему дорогому гостю.
Король улавливал в интонации визиря насмешку и злился того более, но злость сорвал на несчастной загнанной им лошади, проткнув ей горло шпагой.
Сам того не желая, Карл действовал на руку Петру, то есть позволял ему всячески оттягивать передачу туркам Азова и разрушение Таганрога.
Первое сообщение от заложников было довольно оптимистичное:
«…О шведском короле сегодня не поминали ничего, — писал Шафиров, — и я чаю, что на него плюнули, зело турки с нами ласково обходятся, и знатно сей мир им угоден».
Но «ласковое» обхождение с аманатами скоро кончилось. И уж в сентябре, будучи в Киеве, фельдмаршал получил отчаянные письма от сына и Шафирова: «…Буде возможно помогайте для Бога, дабы не погибнуть нам. Если договор выполнен не будет, то, конечно, извольте ведать, что мы от них нарочно на погубление войску отданы будем».
Тяжело было читать такое Борису Петровичу от единственного сына. Он тихонько плакал, а бессонной ночью, глядя в темноту мокрыми глазами, корил себя за то, что был всегда невнимателен к сыну, когда тот был рядом, служил под его рукой.
