Все было просто. Все возможно.
«Еще все возможно…». Как раньше.
5
Он стоял на перроне Киевского вокзала.
— Какое прекрасное… Значительное лицо! — услышал он сказанные вполголоса слова.
«О ком это?»
Кирилл Александрович оглянулся. Сзади никого не было…
Он поднял глаза и увидел, как над ним, в коротко взрывающемся ветре, быстро и суетливо летала негородская желтая птица. Она то садилась на скользящий выступ старинного фонаря, то, соскальзывая и почти падая, пикировала над головами спешащей толпы. И снова взмывала невысоко вверх, обдаваемая струей тепловозного пара, перевертывалась в воздухе и снова металась между проводами, колоннами и фермами.
Деловито пролетевшая стайка местных воробьев общностью своего движения заставила птицу метнуться в сторону, и она, наткнувшись на толстый черный электропровод, ударилась об него и, уже неживая, безвольно переворачиваясь в воздухе, провалилась, как разноцветная тряпка, в расщелину между перроном и электричкой.
Корсаков невольно потянулся заглянуть, где она, но остановил себя и начал искать сигареты. Руки у него чуть заметно дрожали.
Он посмотрел на часы — Лина опаздывала на семнадцать минут.
Кирилл старался не думать о погибшей празднично-нарядной, невесть откуда взявшейся сойке. Он всегда, как всякий здоровый человек, отодвигал от себя мысль о смерти, вид ее был для него почти оскорбительным, ранящим.
Одна из двух стоявших по обе стороны перрона электричек ушла, стало просторнее, меньше народа, и Кирилл остался почти один на длинном пустом перроне.
Он сделал шаг-другой, думая, может быть, стоит вернуться в метро. Потом остановился и вдруг понял, что сам не знает, зачем он здесь? Как занесло его сюда в полдень обычного майского рабочего дня?
В последнее время он чувствовал, что даже дома он вроде бы лишний. Генка с утра бежал в школу, Марина на свое телевидение. Дочь поднималась к девяти в институт. А он провожал всех и оставался один. Первые недели отсыпался, вставал, снова спал. Приходили они, и он чувствовал, что его, уже ставшее обычным, домашнее времяпровождение, как-то незаметно для них, раздражало сначала детей, а потом, как ему показалось, и Марину. Он словно мешал, выпадал из нормального человеческого ритма. Кирилл Александрович понимал их, и от этого чувствовал себя еще хуже. Наверное, это было естественно — последний год он жил за границей один. Дети учились, Марина прочно обосновалась на своем телевидении. Просто они уже отвыкли от него.
Кирилл уходил из дома, где-то гулял, а потом не мог вспомнить, где был… Первое время он никому не звонил, не жаловался, не просил помощи. Потом позвонил раз, другой, сослуживцам, старым приятелям. Все отвечали, словно сговорившись, что надо встретиться, вспомнить, обсудить…
«Созвонимся».
Второй раз он не звонил никому.
Кроме Тимошина…
— А вот и я! — услышал он за своей спиной.
Лина вопросительно и радуясь, что видит его, смотрела на обернувшегося Кирилла.
— И даже не пытайтесь сердиться. Я неисправима! Опаздываю не меньше чем на полчаса.
— Тогда для меня вы сделали исключение. Всего-навсего — на двадцать четыре минуты!
И все-таки снова мелькнула мысль: «А ее-то почему занесло сюда? Почему она — здесь?.. Она… и я?»
— Вы не представляете, какая это радость снова почувствовать себя женщиной? — Она улыбнулась. — Ведь у нас, кажется, намечается роман? Я вас правильно поняла?
И не ожидая ответа, Лина, засмеявшись, взяла его под руку и повела к дверям электрички.
— Идемте, идемте! А то она отходит через две минуты…
Кирилл Александрович с готовностью подчинился. Может быть, именно в этой мягкой, женской поддержке и нуждался он сейчас? Вернулось утреннее, легкомысленное, молодое чувство мира и самого себя.
— А вы не боитесь показывать меня своему отцу? — насмешливо спросила она, когда они, наконец, нашли свободные места у окна.
— Кто вам сказал, что я собираюсь вас знакомить с отцом?
— А что же я буду делать тогда все время? Пока вы будете у отца?
— Там же прекрасный музей! Только перейти через мостик.
— Ах, да! Я забыла! — согласилась она. — Да… И потом в качестве кого?..
Она не договорила.
— Уж это его бы, в любом случае, не заинтересовало! — улыбнулся Кирилл и положил руку ей на запястье.
— Ах, значит, это у вас обычный прием? Не раз проверенное место? — хотя она снова улыбалась, но руку отняла.
— А вы мягче… Чем вчера показались? — неожиданно серьезно сказала она.
Кирилл Александрович вздрогнул.
— Ну, что вы так? Я же хотела, чтобы вам было хорошо…
Она отодвинулась, теперь все ее лицо было в тени. Мягкостью, покоем, пониманием дышало сейчас на него это немолодое, грустное лицо.
— Да не бойтесь вы меня! — так же спокойно и очень по-женски продолжала Лина. — Я тоже хочу отдохнуть. Вы так кстати позвонили… Посмотрите, как все прекрасно! На электричку мы успели. И дождя не будет. И не очень жарко… Ну, что же еще нужно?
В полупустом вагоне становилось все меньше народа, за окнами уже исчезли бесконечные, переходящие друг в друга, неопрятные поселки и незаметно, но явно повеяло свежестью еще неокрепшего летнего дня. Деревни по обочинам дороги постепенно пропадали, и все чаще сплошная зелень за окнами напоминала о лесе, о просторе, о том, что город остался далеко позади.
— Только как бы музей не был закрыт. Сегодня какой день? — спросил Корсаков, уже почти злясь на самого себя.
Лина внимательно, нахмурившись, посмотрела на него. Закрыла глаза, замолчала.
Через минуту она снова посмотрела на него, покачала головой, и он не понял, что означал этот жест.
А Лина открыла сумочку, достала какое-то лекарство, быстро, насильно проглотила его и взглядом попросила сейчас не смотреть на нее.
Они молча вышли на тенистую, стоявшую в высоком сосновом лесу, пустынную платформу. Опершись на его протянутую руку, Лина с едва заметным напряжением, с неожиданной отстраненностью ступила на недавно политые, влажные деревянные доски, и ему стало ощутимо стыдно.
— Здесь… Недалеко! — начал было он, но она остановила его, покачав головой.
