во внутренний двор и только там наконец уснула, мягко покачиваясь в гамаке, ловя ускользавшие образы полусна.
Когда они забрались в микроавтобус, Рианнон сказала:
– Ночью я опять разговаривала с луной, – и почесала себе лоб. Ее роза за ночь стала фиолетовой.
Рей осмотрел свою розу.
– Как так получилось, что я не стал кольцом настроения во плоти?
– Потому что ты всегда в одном и том же настроении, показушном, – усмехнувшись, сказала Маримар.
* * *
Музей цирка располагался на Серро Санта-Ана, живописном холме с бесчисленными лавками, барами, художественными галереями и книжными магазинами. Чтобы подняться на его вершину, где находились маяк, окрашенный в цвета города, голубой и белый, небольшая часовня, а также смотровая площадка, откуда открывался панорамный вид на Гуаякиль, пришлось преодолеть четыреста сорок четыре ступени. Команда Монтойя остановилась примерно на двухсотой ступеньке, запыхавшаяся и усталая. Сам «музей», размером примерно с квартиру-студию, располагался в задней комнате магазина комиксов, зато билет стоил всего полдоллара, и владелец с куратором с нетерпением их ждали.
Ана Крус была знакома с профессором Кеннеди Агиларом со времен, как они учились в Католической школе. Тогда они были молоды и горели желанием изменить мир. Кеннеди Агилар – произнося вдохновенные речи о социальной справедливости и гражданских правах, Ана Крус – стараясь повлиять на своих подопечных, воспитывая в них доброту с малых лет. Конечно, она долго занималась тем, чем хотела, пока ей не пришлось посвятить остаток жизни заботам о больном отце, который лишь в редкие дни вспоминал, что она не служанка, и о матери, умершей скорее от сожалений, чем от болезни. Кеннеди хорошо начал, публикуясь в полурадикальных газетах. Но после убийства его лучшего друга, журналиста Лисандро Веги, пал духом. Его брак распался. Волосы, если не считать усов, выпали. И он посвятил свою жизнь изучению забытых вещей – и в первую очередь южноамериканских цирков. Эту страсть он обрел благодаря рассказам бабушки о том, как она побывала на представлении, лучшем из всех.
Рей с Рианнон прошлись по комнате, изучая экспонаты. Костюмы на манекенах. Плакаты, все еще источавшие запах кукурузы и серы, оставленный пиротехникой. Гигантский обруч, через который мог бы прыгнуть слон. Облезлое чучело львиной головы, железная кувалда, покрытая ржавчиной или кровью. Несколько афиш, не рекламировавших ничего необычного, просто людей разных рас. «Невероятный индеец!» «Чудесный мулат!» «Удивительный ацтек!» И это еще наименее расистские. Они придавали ностальгии горький привкус.
Рей попытался представить себе Орхидею, улыбавшуюся в лучах прожектора посреди европейского города, людей, пытавшихся разгадать, кто она такая, словно она была не из костей, сухожилий и крови, а из чего-то другого. С другой стороны, разве в Четырех Реках, когда она шла по главной улице, люди не задавались тем же вопросом: кто она такая и откуда? Этим она мало отличалась от Рея, который стоял на выставках своих картин перед людьми, пытавшимися угадать, кто он такой и откуда?
– Mamá Орхидея тоже разговаривала с луной, – сообщила Рианнон, и они подумали, что она говорит о плакате, на который они смотрели вчера вечером. Рей поймал себя на размышлении о том, как Орхидея оказалась в цирке. Приплыл ли Мальчик-Тюлень действительно из моря или просто был мужчиной с врожденным дефектом? Была ли Девушка-Волчица на самом деле волчицей или озорной девушкой с густыми бакенбардами? Как могла Звезда ожить без пиротехнической помощи?
Рей ощутил боль в груди и будто за стебель его розы потянули. Он огляделся, вокруг никого не было. Он вдохнул поглубже. Пахло кондиционером и натертыми полами. Он уловил запах сигарет от одного из сотрудников в главном зале магазина и неожиданно понял, что не курил с тех пор, как покинул Четыре Реки.
Кеннеди, которого Ана Крус называла «проф», потчевал ее длинной историей о том, как приобрел голову льва у русского цирка, взорвавшегося в Буэнос-Айресе.
– Ана Крус сказала, что вас интересует определенный цирк? – с интересом спросил Кеннеди.
– «Феерия Лондоньо». – Маримар протянула ему плакат.
– Вы говорите о «Феерической Феерии»! Я не слыхал о ней уже много лет, – ответил он, держа афишу развернутой. – Обидно, что южноамериканское турне 1960 года было прервано пожаром. Ужасный, ужасный день! Отец рассказывал мне об этом, а судя по кадрам, которые я видел, это была настоящая трагедия.
– По кадрам? – переспросила Маримар, и в ее голосе прозвучала робкая надежда.
– Дайте мне минутку! – воскликнул он и умчался в соседнюю комнату.
– Давно я не видела его таким счастливым, – заметила Ана Крус.
– Он рад не нам. Хотя не исключаю, что рад. Но он определенно рад видеть тебя. – Рей ткнул в нее пальцем.
Рианнон улыбнулась от уха до уха. Ее роза потемнела и стала розово-красной.
– Ты явно ему нравишься.
Лицо Аны Крус сделалось красным, как роза Рея.
– Ах ты sinvergüenza [43]!
– Наглец, зато честный, – ответил Рей.
– Мы немного не в своей тарелке, – добавила Маримар, продолжая изучать экспонаты. Она наклонилась, чтобы заглянуть в глаза чучелу русалки, являвшему собой скелет человека, каким-то непонятным образом сросшийся со скелетом акулы.
Они купили в переднем помещении несколько комиксов для Рианнон, и полчаса спустя профессор Агилар вернулся с катушкой старой кинопленки. Вставив ее в проектор, он выключил свет, и начался показ.
Сцена, заснятая местным телевидением, шла без звука. У репортера были нелепые усы и такой же нелепый тускло-коричневый костюм, какие в пятидесятые годы носили, похоже, все. За его спиной виднелся цирковой шатер в черно-белую полоску, натянутый на двух шестах. Огненный рот прогрыз себе путь из шатра наружу. Артисты и зрители спасались бегством, а допотопная пожарная машина пыталась потушить пламя. Клоуны и конюхи бежали за ведрами с водой. Растаявший грим придавал их лицам гротескную печаль и страх. Одни хватали своих детей, другие мчались без оглядки. Дым клубился, обретая форму, словно огонь был живым существом. Его ярость была неподдельной. Перед самым концом сцены перед камерой пробежала женщина. У всех, кроме Кеннеди Агилара, перехватило дыхание.
– Это моя мать! Она никогда не рассказывала, что в тот день была там, – сказала Ана Крус. Она поднесла руки к лицу и в ужасе прижала ладони к щекам.
Этот жест всегда удивлял Рея. Как будто, схватившись за свое лицо, можно было отогнать ужасное прозрение. Как будто этот жест не позволял тебе развалиться на части.
Наблюдая за своей прабабушкой, Рей догадался, что она выкрикивает имя своей дочери.
– Как там оказалась твоя мать? – спросил профессор у Аны Крус.
Он тряхнул в недоумении головой и включил свет. Ана Крус недоверчиво смотрела на экран. Все как один отказывались верить в то, что открылось их глазам. Взяв принесенную с собой афишу, Маримар указала на молодую женщину, сидевшую верхом на полумесяце:
– Она пришла туда, чтобы увидеть свою дочь. Нашу бабушку. Божественную Орхидею.
Теперь настала очередь профессора испытать потрясение.
– Позвольте мне присесть. Поразительно!
