многочисленных звезд над головой. Пожелал ли Боливар его, как и множество других вещей? – А здесь кругом океан.
– Ты же знаешь, я не выношу, когда ты грустишь. Как мне развеять твою печаль, моя божественная?
Она не знала, получится ли это у него, но вскинула подбородок, принимая его поцелуй. Его губы пахли вином, сладким, как темно-вишневый джем, которым он любил намазывать печенье после ужина. Орхидея старалась беречь свое сердце. Однажды оно уже было разбито, в тот день, когда отец сунул ей в руки кошелек с деньгами и запретил его искать. Как она могла не искать его, если каждый раз, когда она видела свое отражение в зеркале, она видела его черты? Она отчаянно нуждалась в любви, но никогда не чувствовала себя достаточно цельной для этого.
Боливар увез ее на другой конец света. Он выбрал ее. Да, он совершал необдуманные поступки, но такова жизнь в дороге, в морях. Женившись на ней, он доказал, что для него она единственная. Теперь их жизнь изменится. Почему она так боится ему рассказать? Она поцеловала его глубже, проведя руками по поясу его брюк. Он прижался к ней своим возбужденным членом и когда приподнял ее, она вскрикнула.
– Боишься, что я тебя не удержу? – шепнул он ей на ухо.
– Я много чего боюсь, но не тебя.
Их угол палубы был темным. Даже пассажиры, вернувшиеся после позднего ужина, должно быть, спали. Он огляделся, чтобы убедиться, что они действительно одни, затем повернулся к ней. Прижавшись губами к ее шее, он задрал ей платье и обхватил руками бедра. Отвел в сторону ее кружевное белье и вошел в нее. Потом схватил ее под колени и приподнял. Его распирало изнутри, и он подумал, что разорвется на части, и снизил темп. Она чувствовала, как пульс стучит у нее в ушах, в ложбинке между ключицами. Боливар знал, где прикоснуться к ней, когда заставить затаить дыхание. Закрыв глаза, она чувствовала, как их окутывает океанский туман. Слизнув соль с губ, он сказал, что любит ее, не может жить без нее, и содрогнулся, уткнувшись лицом в вырез ее платья. Затем он вышел, и она одернула юбку.
Он нежно прикусил ей шею.
– Te amo, Divina [44].
Обхватив его голову руками, Орхидея сказала:
– Теперь ты можешь любить нас обоих.
Она взяла его руку и положила себе на живот.
Боливар рассмеялся. Он смеялся так же, как смеялся с другими актерами и танцорами, пока они играли в карты и пили ром из чайных чашек.
– Даже я не настолько хорош. К тому же нельзя это понять так быстро.
– Нет, я знаю об этом уже три месяца. Ты не почувствовал?
Его брови взлетели вверх. Брюки были еще расстегнуты. Он сунул свой влажный вялый пенис назад и застегнулся.
– Ты уверена, querida [45]?
Ей не понравилась его реакция. Не понравилось, как он отстранился от нее, словно она превратилась в зажженную спичку и он боялся обжечься.
– Ты расстроился.
– Нет! – Он поцеловал ее скулы. Нос. Поцеловал левый глаз, затем правый. Мать всегда ей говорила: когда мужчина целует твои закрытые глаза, он тебе лжет. Она поверила Изабелле Монтойя Буэнасуэрте по единственной причине: ее мать всегда была слишком набожной, чтобы быть суеверной, но эти слова она произнесла так, словно они были ее личным проклятием.
– Я в восторге. – Он сжал ее плечо, зарываясь пальцами в норковый мех, его глаза смотрели ласково. – Признаюсь, это произошло раньше, чем я ожидал, но мы справимся.
– Хорошо, – прошептала она.
Он поправил брюки, заправив рубашку за узкий пояс.
– Не жди меня, дорогая. В салоне играет Федир, а он мне задолжал.
Боливар проводил ее в каюту, поцеловал в лоб и помчался по коридору.
Орхидея наполнила ванну. Скользнула в одну из мягких шелковых рубашек Боливара. Ей хотелось чувствовать его запах и во сне.
Так ли реагируют мужчины, узнав о беременности жены? Несколько лет спустя, когда она носила своего второго ребенка, Луис Освальдо Галарса Пинкай плакал и целовал обнаженный живот Орхидеи. Он никогда не целовал ее в глаза.
Она проснулась от металлического звона, какой, по ее представлению, могли бы издавать звезды, если бы было слышно, как они мигают. Было далеко за полночь, она протянула руку через смятые простыни, но Боливар еще не вернулся.
Какое-то тянущее ощущение сдавило ей низ живота, и, испугавшись, не случилось ли что с ребенком, она натянула толстый халат и тапочки и отправилась на поиски Агустины. Ее крепкие настои всегда ее успокаивали.
Но в лабиринте внутренних помещений Орхидея свернула не туда. Она вошла в салон, дверь была приоткрыта. Стол без игроков. Карты брошены на зеленое сукно, потухшие сигары в стаканах для коктейля. Она не стала бы задерживаться, если бы не глубокий, скорбный крик наслаждения, который был ей хорошо знаком.
Она чувствовала себя невесомой, хрупкой, опустошенной. Если бы она все еще стояла на корабельной палубе, ирландские морские ветры сдули бы ее. Боливар стоял со спущенными до лодыжек брюками. Одной рукой он задрал себе рубашку, другой удерживал девушку. Та стояла на коленях, принимая его глубоко в свое горло, как умела делать только Мишка, Московская Пожирательница Мечей.
Она была хорошенькой, белой, словно сливки, с широко открытыми глазами, как будто ее только что ущипнули за задницу. Она смотрела на него, наблюдая, как он все дальше запрокидывает голову.
И тут он заметил Орхидею, как будто она была призраком в углу. По крайней мере, у него хватило такта остановиться, запнуться и крикнуть:
– Это совсем не то, что ты думаешь!
Что она на самом деле думала? Что сделал ее муж, который трахнул ее на открытой палубе за несколько мгновений до того, как узнал, что станет отцом? Вознаградил себя выпивкой. Другой женщиной.
Мишка вытерла распухшие розовые губы матерчатой салфеткой, встала и попыталась проскользнуть мимо нее.
Впав в ярость, Орхидея схватила девушку за горло и прижала к стене. Она была такой хрупкой, эта девушка, глотавшая огонь и металл. Наклонившись ближе, Орхидея прошептала:
– Если ты кому-нибудь расскажешь или если я увижу тебя здесь снова, я отравлю все, к чему ты прикасаешься губами, пока в твоем горле не останется ничего, кроме дыр.
Мишка пробормотала что-то по-русски. Проклятие, извинение. Как бы то ни было, испугавшись гнева Орхидеи больше, чем презрения Боливара, девушка убежала.
– Орхидея, пожалуйста, – быстро пробормотал он. – Не сердись на меня.
Он продолжал в том же духе, тащась за ней, как побитая собака, всю дорогу до их каюты, где он умылся, а затем лег в постель рядом с ней. Она отключилась от окружающего мира, свернувшись тугим калачиком, словно хотела исчезнуть.
– Я страшно испугался, – прошептал он ей на ухо. – Эта новость привела меня в ужас.
Она знала, что не должна позволять ему
