нельзя…
— Наталья. А как ты узнала?
— Я чувствую.
— Я забыл просто у папы взять.
— Вот и возьмешь, только этот не возвращай, пожалуйста. Я тебя очень прошу.
— Как же ты все-таки узнала?
Она молчит.
— А то верну.
— Ты вчера не настаивал, чтобы отвезти меня, и разрешил, чтобы я подвезла тебя. А я знаю, что, если бы у тебя были деньги, ты бы ни за что не согласился…
— Да, Наталья, ты поразительна. Но больше я не соглашусь.
— Саня, я же не для этого сказала.
— Но если ты приедешь завтра, то так и быть…
— Я постараюсь, Санечка, только я не обещаю. И ты…
— Хорошо, я не буду, — и добавил про себя: только и буду, что ждать тебя.
— До свиданья, родной.
Я выхожу из будки. Опять пустой день впереди, без нее он всегда пуст. Я опускаю руку в карман дубленки. Внутри кармана и правда рубль из металла. А мне тепло. Она заботится, переживает, думает обо мне. Я взглядываю на свою руку. На запястье два тонких шрама. Они голубые с розовым. Еще не зажило окончательно. А если бы получилось… И я не додумываю до конца. Плакала бы Наталья? Почему такие глупые мысли мне в голову лезут?
Я уношусь в завтра. Потом включаю магнитофон и слушаю. Песня, очень знакомая, звучит следующей, это наша любимая, она начинается со слов: «Close your eyes and I kiss you, tomorrow I’ll miss you», исполняет ее очень известная группа. У меня теплеет все внутри.
Песня, которую исполняют английские мальчики, кончается. Я ставлю ее еще раз. Наталья переводила тогда мне, когда мы лежали рядом, шепча на ухо: «Закрой свои глаза, я поцелую тебя, завтра я буду скучать о тебе». Мне очень понравились тогда эти слова. И ее шепот, и ее перевод. И вся она. Она основа, смысл, цель и суть моего существования, моего пребывания на этом свете.
Я сижу еще и о чем-то думаю. Потом вспоминаю, что обещал отцу — в институт.
Нехотя, как будто на казнь, я встаю, одеваю дубленку, наверно, последний раз, холода почти прошли, и выхожу на улицу. Улица пуста, все работают. Такую улицу я люблю, чувствуешь, будто город никогда не полон. И он принадлежит тебе.
В кармане я ощупываю металлический рубль, даже он какой-то особенный, потому что ее. В метро я не меняю его, так как у меня осталось еще два пятака.
Еду я очень долго, стараюсь дольше. Даже пропускаю несколько электричек, умышленно, чего вообще со мной никогда не случалось.
В институт я все-таки приезжаю. Смотрю на часы: половина двенадцатого.
Прямо у входа меня сдавливает Капканов. Я еще раздеться не успел, как он стал тут же интересоваться, как я, чего он меня долго не видел, как будто ему это очень важно и это его интересует. Я ему отвечаю, что я лучше всех и все у меня прекрасно. Он похлопал меня по плечу, наклонился к уху и доверительно сказал:
— Сашок, ну раз у тебя все хорошо, все прекрасно… займи рубль. А? — и он заискивающе уставился мне в глаза.
Алкоголику Капканову денег никто не занимал, даже на пиво. Все знали, что Капканов алкаш и пропьет все, что бы ни занял, и уж точно никогда не вернет.
— Зачем? — спросил я, невольно ощупывая в кармане Натальин рубль, который хотел оставить как память.
— Да ты понимаешь, Сашок, со вчера ничего не жрал. Мамахен в больнице, денег ни гроша.
Он знал, на чем ловить меня.
Я вынул быстро руку из кармана с зажатым в кулаке рублем. Он так же проворно, если не проворнее, подставил раскрытую ладонь. Я разжал кулак, постаравшись не коснуться его руки.
— Спасибо, друг, выручил меня.
Я уже шел к раздевалке, успокаивая внутри себя тем, что человек наестся и не будет голодным.
Я разделся, оставшись в джинсах, свитере и рубашке с воротником над свитером.
Первым делом я, конечно, пошел в туалет. Я вообще без этого не могу входить в свой институт. После я зашел в буфет и, уже стоя у прилавка, вспомнил, что у меня нет ни гроша.
— Марья Васильевна, здрасьте!
— Здравствуй. Чего-то это тебя, Саш, давно не было видно?
— Дела все.
— Знаю я твои дела. Девочки небось.
Она тоже мое лицо, как раскрытый букварь, читает, что ли?
— Ну, что ты кушать будешь?
— Марья Васильевна, я деньги дома забыл, можно я в следующий раз заплачу? Есть очень хочется.
— Хорошо, Саш.
И я заказал ей. Марья Васильевна воровала, недовешивала и недоливала беззастенчиво, но ко мне почему-то относилась нежно, давая лучшее. Из худшего.
Я взял свои два бутерброда, чай и сел в углу у стола. Капканова видно не было. Куда он есть пошел, непонятно.
Съев все без всякого аппетита — без Натальи мне вообще ничего не хотелось и не чувствовалось, — я вышел из буфета и пошел на второй этаж, в читалку. А что еще можно делать в этом никчемном институте: есть,… и читать. Первое я сделал, второе не хотелось, осталось третье. Я открыл журнал и нашел повесть какого-то Трифонова. Я вообще в советских писателей не верю, по крайней мере в их публикуемое. Возможно, у них есть в столах что-то хорошее. Но эта повесть была о любви, о каких-то глубоких чувствах и сильных огорчениях и неожиданно мне понравилась. Я стал думать, какой должен быть Трифонов, и додумал только до того, что ему должно быть уже за тридцать пять: зрелая проза… Как на меня пахнуло что-то невероятное.
Пьяный Капканов стоял, шатаясь и фиксируя свое неуправляемое тело за спинку моего стула.
— Спасибо, Сашок, я поел…
Он икнул сильно и отвернулся, чтобы выпустить дух.
— Я вижу, — ответил я.
— Не, правда, у друга закусь была… с собой.
— А ты что делал?
— А я и еще другой бутылку покупали.
— Ты сказал, что тебе кушать надо.
— А я что, разве не это делал? Кто тебе сказал, что вино пить надо, его надо кушать. Вкушать, сладостно и медленно. Сашок, а может, еще на кружечку пивка?
— Нет, Валер, честное слово.
— Ну, извини, не буду тебе мешать… ик-к, спасибо, я пошел.
Он хлопнул меня по плечу, едва не промахнувшись, и шатнулся к выходу.
Я отвернул обложку журнала, который почему-то назывался «Новый мир».
Я прочитал больше половины и решил оставить остальное на следующий раз, а то в институт будет приходить неинтересно.
Я вышел из читалки и прямо нос в нос наткнулся на Шурика.
— Саня, привет!
