Давай одевайся. — И он стащил с меня одеяло и стоял ждал, неприятно улыбаясь.
— И зачем тебя, Борь, родили? Не понимаю.
Было холодно, мерзко и неуютно.
— И зачался, главное, из миллионов молекул, вариантов.
— Ты у меня повякай!
Я уже оделся, и он тащит меня к двери.
— Минуту. — Я взял ручку, лист и написал на нем:
«Наталья, мой брат утащил меня в баню. Я очень ждал тебя. Буду через час. Пожалуйста, подожди. Ключ в том же месте».
Я аккуратно воткнул записку, свернутую в четыре раза, и проверил, не упадет ли она вниз, потому что вдруг Наталья не заметит ее на полу и — уйдет, а брат в это время дергал меня за руку и говорил, что я шизофреник. Добавляя по дороге, когда оттащил мое тело от двери, что мне лечиться надо.
Уже у выхода из дома я еще раз оглянулся: записка торчала во мраке.
Мы садимся на троллейбус, чтобы доехать полторы остановки до Таганки. Лень идти. Я стою у дверей и наблюдаю за тротуаром, ведущим от метро на площади к моему дому: вдруг будет идти Наталья и я ее увижу. И еще: на пять минут меньше будет целого часа. Боря смотрит на меня и, так как я стою далеко, а он культурный, крутит пальцем у виска.
Мелькает кто-то в дубленке: это она. Я трезвоню в звоночек, и троллейбус резко останавливается.
— Ты что, сдурел! — орет мой культурный брат.
— Подожди у Таганки.
Я выскакиваю и несусь в открывшуюся дверь.
И догоняю ее.
— О, простите, девушка, я думал…
— Ничего, ничего, — она спешит дальше.
— Ну что, шизофреничный?
— Не она, ошибся.
— Идем скорей, я замерз.
Я плачу за билеты, у меня есть деньги, я вчера заезжал к папе вечером в гостиницу.
Мы раздеваемся. Покупаем у банщика веники и несемся в парилку: в предбаннике холодно.
Я парюсь до одурения и боли, забравшись к самому потолку, Боря чуть ниже, он не может высоко, непривычно.
После душа мы выходим и заворачиваемся в простыни, которые на нас любезно накидывает банщик, который знает меня и знает, что от меня получит.
Он приносит нам по бутылке холодного пива, спрятанного в какую-то холодную тумбочку. Я принимаю сразу полбутылки. Хорошо, благодать, просто второе рождение. Я всегда после парилки так себя чувствую. Как заново рождаюсь.
— Я сейчас, — говорит Б., — лицо умою, жарко.
Он уходит и возвращается. Очень быстро. Смотрит на меня и говорит:
— Санчик, у меня с конца что-то капает. Что бы это могло быть такое?
— Не знаю, но вариантов может быть два, как гласит венерология, — с умным видом говорю я. — С кем ты был недавно?
— С Верондолиной.
Это он все-таки позарился на мою бывшую пассию, которую звали Веркой.
— Это тебя Бог наказал. Не возжелай подругу ближнего своего. Тем более — брата.
— Санчик? — У него такое печальное лицо, что мне становится его жалко.
— Борь, наверно, простудился, и смазка идет из канала. Я один раз тоже прибежал к отцу, так он рассмеялся и сказал, чтоб я не беспокоился — это чистая реакция канала на острую пищу, которую я ел, защитная. Может, у тебя тоже что-нибудь в этом роде?
— Нет, не думаю, — он убит, и грусти его нет конца.
— А как определяется?
— Покраснение вокруг отверстия, жжение в паху и на выходе, выделения из канала, резь бывает, хотя боль не всегда обязательна.
— Ты чувствуешь резь в канале?
— Да я уже и не знаю. Сам себе внушил или чувствую.
— А ну-ка, надави на него, — мы сидим в простынях на скамейке.
Он надавливает, и оттуда выделяется.
— Борь, ты это, того, ко мне с этим не приближайся.
Я улыбаюсь.
— Что тут смешного, идиот, брат умирает!
— От триппера еще никто не умирал!
— Может, это еще и не он, — рассуждает успокоительно он, сам для себя.
— Конечно, если его только назвать гонорея, то, возможно, это и не он, а что-то другое.
— И что за кретинский братец мне попался! — возмущается он. — Будешь много рассуждать, так сейчас подвинусь…
— Эй, — я вскакиваю со скамейки с простыней и инстинктивно берусь за пах. — Мне нельзя.
Он улыбается, видя мою руку.
— Почему это тебе нельзя? Значит, мне можно, а тебе нельзя?!
— Потому что Наталья…
— Но твоя Верка меня наградила.
— Никто не просил тебя лезть на мою Верку, тем более после такого перерыва, мало ли с кем она переспала. Я тебе говорил, чтобы ты «пробовал» тогда, когда она была у меня и не гуляла.
— Так все-таки твоя Верка меня наградила. — Он считает, что это успокоение, и успокаивается.
— Что ж мне теперь твой триппер забрать у тебя?
— А почему бы и нет! — он встает и двигается на меня, распахивая простыню.
— Борь, перестань, — говорю я, отодвигаясь. Инстинкт просто. Он приближается. — Борь! — Он все равно движется на меня. Я отскакиваю дальше: — Клянусь, сейчас на всю баню заору, что ты трипперный. Мужики шайками забросают.
Он успокаивается.
— Санчик, что же делать? — У него опять грустное лицо, печальные глаза.
— Пойти к врачу, сделать шесть уколов, и все дела.
— Да, на учет поставят. Мне еще только в вендиспансере не хватало лечиться.
— Давай, я тебе уколы сделаю.
— Ты умеешь?
— Мама говорит, что у меня очень легкая рука. Никому не дает колоть, кроме меня. Даже отцу.
— Ладно, другого выбора нет, попробуем. Но смотри, если игла сломается! Или еще что в твоих корявых руках случится!
На этом наше посещение бани заканчивается. Боре нельзя больше в парилку, а мне не хочется больше туда, — потому что там был Боря.
Мы выходим из бани, выяснив, что у Бори триппер.
— Борь, но лучше ж ясность, чем темнота.
— Лучше бы это было у тебя.
— Ты добрый брат.
Записка так же белела в сумраке коридора, едва только мы вошли в дверь. Она не была, с грустью подумал я. Он зашел ко мне, включилась музыка.
— Ты что собираешься делать, Б.?
— Ты к отцу разве не едешь в гостиницу, он приглашал на обед сегодня в четыре.
— О, я и забыл совсем.
Я подумал.
— Что ты все время ждешь, дебильный? Так же рехнуться можно.
— Так получается.
Мне вдруг стало так тоскливо и одиноко. Не нужен я ей. И пора мне перестать ее ждать. Надо будет, приедет. А тут еще заиграла: «Close your eyes…» Я совсем раскис, сник, и глаза чем-то наполнились и потеплели, внутри стало горячо.
Боря отвернулся, выбирая кассету. И слава Богу, подумал я.
Мы выходим из метро,
