задыхалась. Я никогда не видел, чтобы она была так взволнована.
Она повернулась и, не сказав ни слова, прильнула ко мне.
Мы прошли все корты, обойдя по набережной, и вышли с другого конца стадиона, в самую глухую, тихую часть его.
Мы ничего больше не говорили… было все понятно. Мы все понимали. Взрослые невзрослые люди.
И как назло ни одна машина мимо не проехала. И физически, рельефно, осязаемо чувствовалось, как уходит что-то горячее из нас, желающее вырваться немедля.
Я бросаюсь под военный газик, который едва успевает и останавливается.
У солдатика забавный стриженый затылок.
— Таганка, — говорю я, — три рубля.
— Я не могу, мне надо полковника…
— Пожалуйста, очень важно, тебе если мало, я дам пять.
— Это достаточно, но времени нет у меня.
Наталья стоит в стороне и смотрит, никуда не глядя.
— Не можешь?
— Пойми ты…
Я достаю десятку, кладу ему в карман гимнастерки и говорю:
— Наталья, уже…
Мы садимся на заднее сиденье, он откидывает спинку, пропуская.
И наши губы, как очумелые, одурелые, голодные, озверелые, никогда, никогда не насыщавшиеся, сливаются.
— Куда на Таганку? — газик несется, нарушая, по-моему, даже нарушения правил уличного движения.
— Ладно, — говорю я, — давай на самой площади, а то тебя и правда из армии уволят.
Он смеется, а наши губы сливаются вновь.
Солдатик останавливается на площади у кинотеатра. Отбрасывает сиденье, помогая Наталье, машина тесная, я подаю ей руку, и ее нога касается асфальта. Она грациозна.
— Наталья, ты ослепительна.
Она кивает задумчиво.
— Я не знала, Санечка.
— Ну, я понесся, — говорит солдатик. — Спасибо, друг, — он хлопает по гимнастерке, — мне столько в месяц не платят.
— На здоровье.
Наталья, сверкая, смотрит на меня. Машина уносится.
— Ох, Саня, Саня…
— Ты же хотела, чтобы быстро…
Она внимательно смотрит в мои глаза, в какую-то бездонную глубь.
— Или я ошибся…
Она касается губами моего уха.
— Нет, Санечка, ты не ошибся… Ты никогда не ошибаешься. Я хочу те… чтобы мы быстрее шли.
Мы идем, стараясь не торопиться, и торопимся.
На углу площади одинокий автомат. Она смотрит внимательно на него.
— Ты хочешь позвонить?
— Да, Саня… если только тебе это не очень неприятно, — она смущена.
— Что ты, Наталья, конечно.
Она входит в будку автомата, доставая двушку. Как у нее изящно даже это получается. Набирает номер.
Я отхожу от будки подальше. Стою и разглядываю ее. Она действительно сегодня прекрасна. Я не верю, что эта женщина, стоящая сейчас отдельно от меня, принадлежит мне, близка, она моя, — и я снюсь ей.
Внезапно она вешает трубку на рычаг и выходит ко мне белая как полотно.
— Саня… — она давит рыдание.
— Что случилось, Наталья, ты вся побелевшая?
— Аннушка заболела… — я едва успеваю схватить ее за плечи, она уже падала.
— Это мое наказание за тебя, Санечка, — шепчут ее губы, неживые.
Она как будто невменяемая, она бормочет:
— Мне надо быть дома, мама будет звонить через полчаса.
Она падает лицом в мою шею и уже не сдерживается. Слезы градом текут сквозь рыдания. По-моему, она оплакивает меня тоже.
Я хватаю такси как ненормальный и только говорю ему «быстро», «быстро», ничего не соображая.
Мы несемся, он послушал меня, по набережной в обратном направлении к ее дому. Она приходит в себя.
— Саня, прости меня, мне так жалко… я так хотела… быть у тебя.
— Что ты, Наталья, что ты…
Она наклоняется и с благодарностью целует меня в щеку, ее губы в слезах. Соленые.
— Наталья, я могу тебе чем-нибудь помочь?
— Нет, родной, спасибо.
— Кто-нибудь может помочь?! Я все сделаю… — не могу говорить громких слов.
— Сейчас нет, я должна сначала все узнать.
Мы подъезжаем к ее дому, прямо к подъезду, не таясь. Она порывисто наклоняется, я сижу, забившись в угол, меня знобит оттого, что дочь ее больна.
Она шепчет:
— Спасибо тебе, солнышко мое, за все. Не звони, я приеду сама. — Она целует меня. Я не успеваю понять, и подъездная дверь скрывает ее. Мне кажется, навсегда. Она впервые уходила от меня, находясь уже там, я первый раз почувствовал ее в другом мире, в том ее, не моем, без меня.
— Куда?
— Что? — не понимаю я.
— Так и будем стоять?
— Гостиница «Москва».
— Папа, — я влетаю с порога, — у нее дочь больна, помоги. Я тебя умоляю, я кончу три института!
— Чем? Я надеюсь, не урологией.
— Я не знаю, я прошу тебя.
— Но чем она больна? Где она?
— В Югославии.
— Как же я могу помочь?
— Все равно как, полети туда. Я верю в тебя.
Он сажает меня на диван и обнимает. На меня нападает какое-то отупение. Ее дочь больна, она не моя, я теряю ее… Я сижу долго без движения.
— Папа, позвони ей, я не могу…
— Что сказать?
— Только узнай, жива ли дочь ее, здорова.
— Что сказать, кто я?
— Что ты доктор, она все поймет.
Он набирает номер телефона, дрожь начинает колотить меня как припадочного.
— Будьте добры Наташу.
Минута молчания. Я люблю сейчас своего отца больше, чем когда-либо.
— Добрый вечер, Наташа. Мне сказали назвать себя «доктор», и вам будет все понятно. Но я Сашин папа. Пожалуйста, это само собой разумеющееся. Как чувствует себя ваша дочь? В чем причина ее заболевания? …Это неприятно, но не так страшно, не расстраивайте очень себя. …Да, думаю, не больше месяца. …Хорошо, я ему передам. Было приятно с вами познакомиться, хотя и заочно, надеюсь когда-нибудь увидеться воочию. …Вам также спасибо, спокойной ночи.
Трубка повесилась.
— Что, папа?! — вскочил я.
— У нее простудное заболевание, бронхит, но все уже сделано. Лечение займет месяц, потом ее привезут сюда, здесь климат мягче и солнце уже будет в мае. Она просила передать тебе, чтобы ты ни о чем не беспокоился, поблагодарила меня за звонок и волнения.
— Папка, спасибо, — я прильнул к его всегда бритой щеке.
— У нее очень милый голос, наверно, хорошая девушка.
Я было раскрыл рот, чтобы объяснить, что она больше, чем хорошая, больше, чем все и всякие определения, но сказать не мог ничего, разве это можно объяснить!
— Ладно, не рассказывай. По твоему лицу все понятно.
Я кивнул.
— Сынок! Уезжаю я завтра. Пойдешь проводить отца?
— Конечно.
— Надеюсь, будешь учиться, вести себя хорошо и не огорчать меня. И старшему лоботрясу тоже скажи: пора человеком становиться.
Каждому свое. Поистине!
Мы прощаемся на вокзале, мне очень грустно. Я остаюсь один, это страшная вещь — одиночество. Мы целуемся. Папа стоит на подножке вагона. Всё трогается, поезд увлекает за собой состав, даже
