Когда на следующее утро Надежда Ивановна явилась на службу, Базаров в юмористической форме рассказывал двум другим служащим о встрече амбассадера и амбассадерши. «…Раскатов грома не было. Но Ленуся развода не дает». – «Все вы врете: ничего вы слышать не могли». – «Слышать-то он, понятно, ничего не слышал, а что у них к загсу идет, это факт». – «Похоже что. Но деньжат от амбассадера Ленуся получит немного, у него у самого не то чтобы густо, алименты будут средние. Ведь и для Надьки нужно приберечь… А, Надежда Ивановна, с приездом», – улыбаясь, обратился Базаров к входившей Наде. Она догадалась, что говорили о ней нехорошее, и покраснела. «Все злые, все хамы! Есть ли еще добрые люди?»
Елена Васильевна встретила просьбу мужа с холодной спокойной яростью. Кангаров говорил негромким взволнованным голосом, стараясь вложить в свои слова возможно больше искреннего уважения и даже тихой нежности. Общий смысл его слов был такой: что ж делать, случилось несчастье, люди, когда-то горячо любившие друг друга, вдруг почувствовали, что они друг друга больше не любят; при таких условиях совместная жизнь становится бессмысленной и невозможной; поэтому, полностью сохраняя глубокое уважение и тихие дружеские чувства, обе стороны должны дать друг другу свободу.
По лицу Елены Васильевны во время монолога ее мужа трудно было разобрать что бы то ни было: слушала, не перебивая, спокойно, даже с легкой улыбкой, впрочем, скорее ничего доброго не предвещавшей. Неожиданного в словах Кангарова было для нее не так много: Елена Васильевна не сомневалась, что ее муж в связи с Надей. «Все-таки какая наглость! – подумала она. – Разумеется, ни за что!»
– Как прикажете понимать «дать свободу»? Это означает: развод? – спросила она, улыбаясь.
– Милая, посуди сама: если два человека замечают… – начал Кангаров, ободренный было ее спокойствием: он ждал криков и истерики. Елена Васильевна его перебила:
– Если два человека замечают, что вы живете с этой горняшкой, то я вам развода не дам.
– Ленуся, как тебе не стыдно! Я понимаю, что ты взволнована, но пойми же…
– Я нисколько не взволнована. Отчего бы мне волноваться? Я не так страстно вас люблю.
– Я и говорю, что при таких условиях выясняется…
– При таких условиях выясняется, что вы дурак, – сказала ледяным тоном Елена Васильевна. Кангаров опять немного опешил: на протяжении двух дней от обеих услышал одно и то же. Глаза у него пожелтели от злости.
– На грубости я отвечать не буду!
– Это не грубость, а святая истина. Вам шестой десяток, из вас песок сыплется, и вы дали этой интриганке с лицом смазливой горняшки свести вас с ума или с того, что вы считаете умом. Как же мне называть вас иначе, как дураком?
– На грубости я отвечать не буду, – повторил Кангаров, сдерживаясь: «не надо ее раздражать». Негромкий взволнованный голос все-таки теперь уже не совсем подходил. – Не буду отвечать и на намеки, столь же лишенные основания, сколь недостойные тебя, меня, нашего прошлого, – сказал он с силой. – Я просто тебя спрашиваю, какие логические выводы ты делаешь из того, что ты же сама говоришь? Можем ли мы быть мужем и женой при таком твоем отношении ко мне? Можем ли мы…
– Вы совершенно напрасно расточаете красноречие. Я вам развода н-не д-дам!
– Милая, почему же?
– Потому.
– Это не ответ. Будем рассуждать как здравомыслящие люди. Два человека…
– Не дам и не дам. Так и зарубите у себя на носу: ни-ког-да!
– Позволь тебе, однако, сказать в таком случае, что я могу обойтись и без твоего согласия. Мы живем не в буржуазном государстве, а социалистическом: у нас человека не закабаляют и не…
Елена Васильевна расхохоталась самым демоническим своим смехом:
– Посмотрим! Думаю и даже убеждена, что вы в ваших интересах на скандал не пойдете. В Москве этого теперь не любят.
– Чего не любят? На какой скандал? В чем скандал? Подумай о том, что ты говоришь! Ленуся, пойми же, что я не хочу ссориться с тобой. Зачем ты меня оскорбляешь? Разве я виноват, что… Разве тут есть виноватые?
– Вы, очевидно, думаете, что если вам хочется пробираться по ночам к этой горняшке не крадучись, а открыто, то это Божья воля? Это не Божья воля! Она, разумеется, плевать хотела на вас как на такового. Надо быть идиотом, чтобы думать, что вы еще можете нравиться женщинам, хотя бы горняшкам. Она хочет стать женой полпреда, только и всего. Через год она вас бросит, разумеется, ободрав вас как липку.
– Бесполезно продолжать этот разговор! – сказал, еле сдерживаясь, Кангаров. Глаза его от бешенства стали шафранными. – Но если ты говоришь о моем официальном положении, то я должен сделать тебе другое признание, которое непосредственно тебя касается. Я не хотел говорить до сих пор, но теперь больше молчать не могу. Мое положение в Москве очень поколебалось.
– Почему? Вы врете.
– Я сам не знаю почему. Ты мне не веришь в личных интимных делах, пусть! Но я не давал тебе права сомневаться в моей политической работе, – сказал он с еще большей силой: как будто клюнуло. – Вероятно, меня оговорили враги. Ты сама знаешь, что творится в Москве. Кое-что я слышал теперь в Париже.
– Что ты слышал?
– Не могу сказать, я связан. Но положение мое, прямо скажу тебе, плохое. Теперь сделай выводы. Я могу слететь в любую минуту, да и только ли слететь? Ты меня знаешь: если меня вызовут в Москву, я выеду в тот же день, что бы меня там ни ждало. Я не обману доверия партии и советского государства, поставившего меня на высоту, – сказал Кангаров тоном закалывающегося Катона.
– Что такое ты слышал о Москве? Мне ты можешь сказать.
– Не могу даже тебе. Но хорошего мало… Итак, предположим на мгновение, что это будет так. Я не говорю, что это непременно будет так, – добавил он для большего правдоподобия и тут же подумал, что, к несчастью, тут далеко не все выдумки. – Но предположим на мгновение, что это будет так: меня вызывают в Москву. При тех отношениях, которые, к сожалению, между нами установились, могу ли я связывать тебя своей участью?
– А ее можете?
– Кого ее? Опомнись, Ленуся!
– Вы не хотите, однако, меня уверить, что вы добиваетесь развода не для женитьбы на ней. Если не для этого, то для чего вам развод?
– Не будем отвлекаться, я не намерен заниматься бреднями. Я только тебя спрашиваю: могу ли я тебя связывать своей участью? Готова ли ты на это?
Тут произошло неожиданное. Елена Васильевна встала, в волнении прошлась по комнате и, остановившись перед мужем, положила ему руку на плечо.
– Ты можешь обо мне думать что тебе угодно, но я в беде мужа не покину! – сказала она проникновенно. Это было уже не из трагедии, а из Аввакумова жития: «Долго ли мука сия, протопоп, будет?» – «Марковна, до самыя смерти». – «Добро, Петрович, ино еще побредем». Но Елена Васильевна никакой роли тут не вспоминала: разве только отрывки из «Русских женщин», которые иногда читала в Москве на вечерах. Она была искренне взволнована. – Я тебе была верна в счастье, буду верна и в несчастье.
– Поверь… Но вправе ли я, Ленуся, принимать твою жертву?
– Тут у тебя нет ни права, ни неправа. Это мое дело, и что бы ты обо мне ни думал, я не то, что некоторые… Бросим этот разговор!
– Ленуся, я страшно тронут, но пойми…
– Бросим этот разговор! – повторила Елена Васильевна и вышла из комнаты: королева расстается с графом Лейстером, лучшая сцена Ермоловой.
«Это катастрофа! – подумал с ужасом Кангаров, опускаясь на диван, – это катастрофа! Я ждал чего угодно, только не этого…» Посидев неподвижно минуты две, он положил голову на валик дивана, хотел поднять на диван ноги и не поднял, зажег стенную лампочку и снова ее погасил. «Что же теперь делать? Да, конечно, можно развестись против ее воли. Поехать в Москву? Но отпустят ли оттуда назад? А с Наденькой пока что делать? Взять с собой, она со мной сюда не вернется. Ей даже сказать нельзя: она тотчас уедет! Но если Наденька от меня уйдет, я погиб!» Он взглянул на изогнутый в виде вопросительного знака крюк стенной лампы. «Ведь она и так почти отказала мне. Нет, не отказала, но еще все висит на волоске! Я храбрился с ней, храбрился с собой, а все висит на волоске, точно я этого не понимаю! Эта гадина права, я стар, жизнь моя на исходе, начало конца! Разве стариков любят? «Из вас песок сыплется, – вспомнил он, – а она права! Может быть, это преступление – связывать со своей кончающейся жизнью молодое существо?» С отчаянием Кангаров подумал, что, хотя бы это было преступление, он от Нади отказаться не может: в этом смысл жизни, весь смысл жизни. «Но, быть может, она любит другого? Вислиценуса? Нет, этот был такой же осел, как и я. Другой, молодой, один из ее московских мальчишек, какой-нибудь Петька или Ванька? Или тот курносый Василий Васильевич, фотография которого стоит у нее на столе? Вот к нему она и уедет!» С ужасом и ненавистью он представил себе их встречу в Москве, сцену на квартире у этого Василия Васильевича. «Но если так, то жизнь мне не нужна! На все наплевать!» Сердце у него стучало. «Припадок? Нет, какие припадки! Где-то было лекарство… Какое теперь лекарство!» Перед креслом стоял передвижной столик с ликерами. Кангаров налил чего-то из графина, выпил залпом, налил из другого, выпил еще, пробежал по комнате. Курносый тридцатилетний человек насмешливо, победоносно улыбался ему, обнимая в постели полуодетую Надю. «Сейчас, сию минуту кончать! Револьвера нет, пойду куплю, там есть оружейный магазин. Нужно разрешение? Нет, я покажу свои бумаги. Долго, далеко…» Вдруг его налитые кровью глаза снова остановились на лампе, приделанной к стене над диваном. «Да, это крепкое бра, выдержит пять пудов. Надо попробовать…» Дыхание пресеклось у него совершенно. Ему вспомнился товарищ, повесившийся тридцать лет тому назад в Женеве в той гостинице, где они жили. «На подтяжках? Нет, кажется, на веревке. Веревка найдется, вон там есть. Скандал? Все равно, мне теперь все равно! С улицы увидят? Плевать! Есть портьеры». Дрожащей рукой он задернул портьеру на одном окне, хотел было задернуть на другом, не задернул, залпом выпил еще полный стакан ликера и, пошатываясь, не спуская глаз с крючка, подошел к стене. Он стал позади изголовья, отодвинул диван, взялся рукой за крюк и сильно потянул его книзу. Крюк выдержал. Кангаров схватился за него обеими руками и повис, поджав ноги. Неприятно хрустнул под мышками и нелепо растопырился снизу пиджак. Крюк вырвался из стены, посыпалась известь, послышался треск разбившегося стекла. Кангаров споткнулся, упал на колени, быстро поднялся и бессмысленным взглядом уставился на пол.
