Ах да. Плакат «Оставайтесь на местах» на доске объявлений — в церкви, в трактире, в школе, в «Женском институте»[15], на станции, рядом с рецептами морковных коржиков и картофельной запеканки с треской, рекомендованными Министерством питания.
ЧТО Я ДОЛЖЕН ДЕЛАТЬ,
если услышу, что на британских берегах высадились немцы? Оставаться на месте. Сказать себе: этим займутся наши парни. Где бы я ни был — на работе или дома, — я не скажу: «Надо удирать отсюда», я не тронусь с места.
— Я не трогаюсь с места на работе, ты — дома, — говорит Марджори. — Ай да пай-девочки мы с тобой.
Чик, чик, чик, стрекочут ножницы продавца, отстригая талоны у карточек. Маленькие пачечки маргарина, совсем малюсенькие — масла, квадратики сыра переходят из рук в руки через прилавок. Дынный джем, молочный порошок. Вот и все на эту неделю. Залистанные, растрепанные книжечки продовольственных карточек. Удостоверения личности — предмет гордости для мелюзги. Так значит, вот кто я такой! Число самоубийств резко сокращается. Уровень здоровья подскакивает вверх. Когда негде взять жареную картошку, поневоле жуешь морковь. Дети военного времени вымахивают вверх, на дюйм обгоняя довоенных. Час твоего торжества, Великобритания!
В автобусах полно женщин в косынках, повязанных тюрбаном, это работницы с военного завода едут к началу смены. У хозяйки кондитерской убит на фронте сын. Брат пекаря возвращается безногим. Садовник, который когда-то помогал Эстер ухаживать за цветочными бордюрами, пропал без вести. Молодые ребята с аэродрома, завсегдатаи «Розы и короны», веселые, шумные, красивые, не появляются в трактире в привычный час. Их места занимают другие, точно так же облокачиваются на стойку, толкутся, спрашивают себе ту же выпивку. Как отличить, где те, где эти.
По ночам Гвинет изредка плачет. О чем? Хлоя не знает. О себе, может быть, или о том, что делается на свете. Утром она снова подтянута, расторопна. Делает с Хлоей по радио утреннюю зарядку, хотя в комнатенке негде повернуться. Хлоя, размахивая руками, попадает по стене и ломает себе мизинец. Что же — война. Лишения, которые ты терпишь, больше не на твоей совести.
Милях в полутора от деревни сбивают немецкий бомбардировщик. Обугленные останки, самолетные и человеческие, оцепляют. Через неделю Марджори натыкается в какой-то канаве на оторванную человеческую руку в форменном рукаве.
Всегда — Марджори.
— Плакат тут ни при чем, — говорит Хлоя. — Я люблю мужа.
— Люблю! — фыркает Марджори. — Что за новости? В твои-то годы?
Она встает, идет к кофейному автомату и наливает себе и Хлое кофе. Официанта нигде не видать. Хлоя ждет не дождется, когда они уйдут из ресторана, но Марджори не намерена сдаваться.
— Так можно дойти черт-те до чего, — говорит Марджори. — С какой стати ты миришься с Франсуазой?
— Потому что она украшает жизнь Оливеру, — говорит Хлоя.
— А тебе?
— А мне она жизнь не портит, — сдержанно говорит Хлоя.
— Не портит? А надо бы, — говорит Марджори.
Тебе-то почем знать, гневно думает Хлоя. Ты не замужем, никогда не была, никогда не будешь, а туда же, с такой уверенностью судишь, что надо, что не надо.
— Ты в мамочку пошла, — вкрадчиво продолжает Марджори. — Всем без конца спускаешь. Долготерпение — это недуг, и ты заразилась им от нее.
— Все это вопрос альтернативы, — говорит Хлоя. — Какой способ выжить оставался матери, если не мириться? Что оставалось делать Эстер, как не терпеть Эдвина? Как она иначе могла бы жить? Женщины живут не по выбору, а сообразуясь с необходимостью.
— Когда не зарабатывают, — говорит Марджори.
— Я пробовала, — говорит Хлоя. — Стала зарабатывать, и с этого все пошло вкривь и вкось. Кстати, что ты ни говори, а Эстер Сонгфорд жилось не так уж худо. В семейной жизни это не редкость, это ТОЛЬКО СО стороны все выглядит так ужасно.
— Не выглядит, — говорит Марджори. — А есть.
— Она жила своим внутренним миром, его ничто не могло затронуть.
— Неправда, — говорит Марджори. — Затрагивало, и ранило, и разрушало. Эстер безумно страдала, когда Эдвин над ней измывался или Грейс начинала ей грубить, я это точно знаю. Мне приходилось наблюдать, как она храбрится.
— Все было не так, — говорит Хлоя. — Были у нее свои радости, и немало. Цветы в саду, дом, заботы, чтобы всего на всех хватило. А какой она становилась резвушкой в отсутствие Эдвина!
И правда — Эстер подчас резвилась как котенок ветреным вечером, кружила по кухне, дурачась, пританцовывая, напевая, к восторгу и замешательству девочек.
— Нам не страшен серый волк! — распевала она, но в полдвенадцатого, когда отворялась парадная дверь и возвращался из трактира Эдвин, ей было страшно, и недаром.
Как-то воскресным утром Хлоя приходит в «Тополя» раньше обычного и застает Эстер в слезах, среди немытой с вечера посуды. Правый глаз у нее заплыл, под глазом — синяк, из губы сочится кровь. На ней старенькое платье из зеленого вельвета, ткань выцвела от времени, обрела благородство. От слез глаза ее кажутся огромными, горе разгладило морщинки, протравленные заботой. Она похожа на очень хорошенькую девочку. И говорит она Хлое вот что:
— Понимаешь, свалилась с лестницы. Никак не приду в себя. Ты не поставишь чайник, Хлоя? Выпьем с тобой по чашечке? Не выношу, когда в доме уныние, а ты? А задавать тон — это дело жены и матери, я всегда так считала. Мужчины, вообще говоря, угрюмый народ, воспринимают решительно все как личную обиду, ну и стараешься разрядить обстановку где шуточкой, где прибауткой. Как ты сегодня мило выглядишь, Хлоя. Всегда такая чистенькая, опрятная — умница девочка. Грейс, наверно, еще храпит, и ее отец тоже. Это он после «Розы и короны» — патриот называется! Целый вечер наливаться пивом, потом целое утро валяться в постели, а в промежутках взрываться по каждому поводу! Впрочем, мне грех жаловаться. Спасибо, что вообще вышла замуж, — я, признаться, была невзрачной девушкой и с мистером Сонгфордом встретилась довольно поздно. Знаешь, я ведь всегда мечтала стать певицей, но внешность подкачала, да и родители, конечно, не позволили бы ни под каким видом. Вот капрал Бейтс предлагает, чтобы я спела на сельском празднике «И пробил час»[16], но боюсь, муж даже слышать не захочет. Тем более он, к сожалению, так настроен против самого капрала — признаться, он по натуре отчасти расположен впадать в крайности — и просто слушать не желает, чтобы праздник устроили у нас в саду, говорит, пускай устраивают, как издавна повелось, в саду у священника. Я объясняю, что это неподходящее место, среди солдат так много ирландцев-католиков, но боюсь, он не самый рассудительный человек на свете. Я так сочувствую капралу Бейтсу, так он, бедняга, старается, и что бы там ни говорили — вот уж кто поистине джентльмен. Никогда в жизни не поднимет руку на женщину, я уверена.
Однако даже школьнице Хлое очевидно, что джентльменом Патрика Бейтса не назовешь. Архангелом Люцифером до падения — еще куда ни шло, выскочкой — пожалуй, но никак не джентльменом.
Джентльмен не станет трезвонить о своих амурных похождениях, а Патрик Бейтс способен и не на такое.
Ему двадцать два года, Патрику Бейтсу. Отец, алкоголик и уголовник, погиб (как он говорит) по пьяной лавочке в поножовщине. Мать (как он говорит) — манчестерская проститутка. Патрик, плод сего злополучного брака, воспитывался (как он говорит) у незамужней тетки в Морнингсайде, этом тонном пригороде Эдинбурга.
Патрику Бейтсу (как он сам говорит) все нипочем — мужья, отцы, братья, собственная натура. Он коренаст и крепок. Блестящие синие глаза, жесткие рыжеватые волосы.
Все зрелые женщины в деревне охвачены любовным томлением по Патрику Бейтсу, все молоденькие девушки сохнут и чахнут. В чем та особая сила, которой наделен Патрик, — не только в том, вероятно, что он пронзает взглядом самую глубь женских смятенных глаз, что окружает женщину сосредоточенным и восхищенным вниманием?
Марджори по прошествии лет утверждала, что в присутствии Патрика женщина чувствовала себя достойной такого внимания. Столь ненасытна была его тяга к женскому началу, что сметала на своем пути все побочные соображения, и женщина уже не думала, слишком она стара или чересчур молода, грудаста или плоскогруда, неопытна или искушена, доступна или излишне чопорна, — женщина попросту ощущала себя женщиной и знала, что Патрику этого вполне достаточно.
Грейс утверждала, что не женщин, а себя он расценивал как предмет вожделений и этим покорял.
Хлоя же в те дни просто видела в нем доброго, участливого, чуткого человека. Это после, когда отлетели молодость и задор, когда яства, которых он алкал, оставили у него во рту полынную горечь, — лишь тогда, на самой вершине, застопорилось что-то в громыхающей колеснице Патриковой фортуны, дало сбой, и она покатилась вспять, расплескивая по пути лужицы сердечности и благодушия, взбаламучивая со дна изначальную вязкую муть — сумбур, и скаредность, и скверну.
