Хлоя. Тебе не кажется, что нам пора съездить навестить твою родню?
Оливер. У меня нет родни. Только отец. Сестры, слава те господи, перешли в ведение мужей, и, будем надеяться, это им по плечу. Дяди и тетки — на марше из Гоулдерз-Грин и Стамфорд-Хилл на Бишопс-авеню. (Обычная для английских евреев схема передвижения от нищеты в Ист-Энде к процветанию в северной части Лондона.) Родни у меня, Хлоя, меньше, чем у тебя.
Хлоя. Не будем устраивать соревнований, Оливер.
Ей бы не следовало говорить такие вещи, да она и не говорит, как правило. Но если она ввела Оливера в круг своей семьи, мог бы и он по крайней мере сделать для нее то же самое? Уж не стыдится ли он ее? Замужняя жизнь начинает преподносить Хлое сложности, о существовании которых она поначалу не догадывалась. Можно, конечно, найти выход, продолжая без конца подчинять ему свои интересы, как было до сих пор. Оливер поворачивается к ней спиной и пытается уснуть. Но не тут-то было.
Хлоя. И потом, Оливер, родной мой, глупо жить как мы, когда ты столько зарабатываешь. Все мое жалованье уходит на квартиру, это два фунта два шиллинга, на еду — три фунта, как я ни изворачиваюсь, и на твой транспорт — это шесть шиллингов в неделю, и у меня на все про все остается три шиллинга.
Оливер. Ты сама предложила откладывать деньги.
Хлоя. Да, но не целиком все твое жалованье!
Оливер. Не хочешь ли ты сказать, что я скряга?
Хлоя. Конечно, нет, милый. Ведь мы не ссоримся, правда? Мы никогда не ссоримся. Но понимаешь, я штопаю и латаю, и все равно трусики у меня разлезаются, твои носки, наверно, натирают тебе мозоли штопкой, простыни по два раза перевернуты краями внутрь, а серединой наружу — неужели ты не обратил внимания, — а лопатка для яичницы до того истерлась, что прогибается, когда подцепишь яичницу, и она падает. У меня два яйца из-за этого пропали на той неделе — даром выброшенные деньги. Мы и купили-то ее подержанную, на распродаже старья. Мне бы хоть еще три шиллинга на расходы, я бы тогда купила подкладку для штор, и тебе бы лучше спалось. То туман наползает с улицы, то фонари мешают спать. Ты таким не был раньше, Оливер.
Оливер. Ради бога, Хлоя, кончай пилить. Мне завтра вставать в восемь и тащиться на другой конец Лондона, и с полдесятого до полшестого растлевать свою душу, чтобы прокормить тебя. Не будь я женат, я бы в жизни не стал этим заниматься, можешь быть уверена.
Хлоя глотает слезы и ненадолго замолкает.
Хлоя (спустя немного). И всегда-то ты валишься с ног от усталости, как приходишь домой, и почему тебя нет до восьми часов, если работа заканчивается в полшестого, и у тебя тяжелый характер, мне надоело, мне плохо, я уже не рада, что вышла за тебя.
Оливер. Взаимно.
Хлоя в ужасе. Она так горько рыдает, что Оливер в тревоге принимается утешать ее, они не спят до четырех утра, а назавтра у Оливера поднимается температура, и он вынужден остаться дома.
Хлоя, укоротив свой язычок и свои запросы, продолжает убирать, чинить и штопать, улыбаться, варить пюре из репы, купленной по цене два пенса фунт, пока в один прекрасный вечер, в пятницу, Оливер не является домой с бутылкой виски. Он выпивает ее в мрачном молчании, прихлебывая из кружки для чистки зубов, хмуро уставясь на пламя газового камина с четырьмя покореженными горелками.
Хлоя, наученная горьким опытом, не спрашивает его, в чем дело. Она надевает ночную рубашку из «Бритиш хоум сторз» — десять процентов скидки для служащих магазина, — ложится в постель и пытается уснуть.
В два часа ночи Оливер будит ее; она одевается, и они идут пешком в Челси, а оттуда на такси (с ума сойти!) едут по какому-то адресу в районе Хакни-роуд. Хлою наконец везут показывать мистеру Рудору-старшему.
— Ну как же так, среди ночи, — говорит Хлоя.
— А он всю ночь не смыкает глаз, — говорит Оливер, — во всяком случае, я от него только это и слышал всю жизнь. Так что день ли, ночь ли — какая разница?
И бедного старичка, который мирно посапывает под периной в задней спальне своего дома (две комнаты внизу, две наверху), подымают с кровати, и он плетется открывать дверь. Бездомные кошки, истошно мяукая, шныряют по его мусорным ящикам.
Заспанный мистер Рудор как будто нимало не обескуражен, что блудный сын пожаловал в столь неурочный час, напротив, старческие глазки его загораются веселым удовольствием при виде утраченного было источника забав и развлечений.
Он угощает Хлою чаем с гренками и показывает семейные фотографии, снятые на отдыхе, особенно радуясь одной: пятилетний Оливер, в чем мать родила, на борнмутском пляже, с лопаткой, ведерком и морской звездой.
Оливер. Извини, что мы так поздно.
Отец. Пришли-таки среди ночи. Но девушка таки первый сорт. Захотел показать отцу, таки понятно.
Оливер. Мы три месяца как женаты.
Отец. Это таки да, женаты.
Оливер. Она гойка. Кикса.
Отец. Лишь бы смотрела, чтобы муж не пил.
Заметно, что Оливерова отца разбирает безудержная веселость.
Оливер. Досадно, что я не был на свадьбе у сестер.
Отец. Как, разве не был? А у меня почему-то полное впечатление, что я видел тебя.
Оливер. Нет. Я повредил себе ногу. Болела адски. Я послал телеграмму.
Отец. Телеграмм наприсылали! Сотни! И почему их бедная мама не дожила до этого дня?
Нет, Оливеру его не пронять. Мистер Рудор усаживает Хлою удобней и заводит долгий, нудный, подробный рассказ о своей незатихающей тяжбе с «Домом меха» — так называется магазин, в котором его жене продали меховое пальто, хотя видели, что дни ее сочтены. Ночь тянется бесконечно. Хлою неодолимо клонит ко сну. Ей, в отличие от Оливера и его отца, с утра идти на работу. Оливер ерзает на стуле.
Оливер (перебивая). Насчет денег, отец. Как у тебя насчет денег?
Отец. Тихо, мальчик. А на следующей неделе, Хлоя, буквально на следующей неделе у них хватило нахальства прислать мне счет, вот взгляните… стойте, куда он подевался? Если я потерял его, все пропало… ага, вот он. Видите число? Двадцать пятое. А инициалы зачеркнуты, видите? Заменили машинистку, явный признак нечистой совести…
Оливер. Я бы мог помогать тебе, отец, если нужно, — два фунта в неделю. Я занят в кинопромышленности, недурно зарабатываю.
Отец. Цыц, мальчишка! Хотите знать мое мнение, Хлоя, — у машинистки рука не поднялась напечатать такое бездушное, корыстное…
Оливер. Три фунта в неделю, отец.
Наступает молчание.
Оливер. Но с условием, что ты не будешь их тратить на адвокатов. И не будешь судиться с доктором Ричменом, что недоглядел. Он сделал все, что мог, — уж если искать причины, мама умерла от непосильной работы, и ты это знаешь.
Он не говорит, что возлагает вину за смерть матери на отца, но это очевидно. Он убежден, что это отец своей скаредностью и упрямством превратил жизнь матери в пытку, и не устает повторять это Хлое. Мистер Рудор взвешивает сравнительные преимущества синицы в руке и журавля в небе — а проще сказать, ста пятидесяти фунтов в год от Оливера и предполагаемых полутора тысяч от доктора Ричмена — и отдает предпочтение синице.
Он, кажется, даже готов принимать Оливера более или менее всерьез, и на заре, когда Оливер с Хлоей собираются уходить, наконец-то разрешается сакраментальной фразой.
Отец. Ты разбил сердце старику отцу, мальчик. Жениться на шиксе!
И исторгает из полузабытых глубин национального самосознания вопль: «Ай-ай-ай!»
Довольный Оливер еще раз подталкивает локтем в бок осовелую Хлою, и, окруженные рассветной красотой, они пускаются пешком в обратный путь. Хлоя натирает волдыри на ногах. Она обута в тапочки, и подметки у них прохудились. На работе ее в этот день качает от усталости.
Скупость слетает с Оливера, как смирительная рубашка, которую сдернули с плеч. Душа в нем растет и ширится. Получив заказ на очередной сценарий, он требует себе гонорара на тех же условиях, что у внештатных авторов, и добивается своего. Из этих денег он платит первый взнос за дом в Фулеме, и они переезжают туда. Словно бы в благодарность, Хлоя опять беременеет, много лежит в постели и в положенный срок благополучно рожает Оливеру сына, Иниго.
Захочет ли Иниго, которому пошел девятнадцатый год, есть с младшими детьми рыбные палочки или дождется, пока поспеет boeuf-en-daube? Среди взрослых Иниго чувствует себя вполне свободно, сплошь да рядом обнаруживая превосходство над старшими своей искушенностью и добропорядочностью — в разговоре они невольно соизмеряются с его присутствием, как бы прислушиваясь к себе со стороны его оценивающим и чистым ухом, — но он любит бывать с братьями и сестрами, как кровными (Имоджин), так и благоприобретенными (Кевин, Кестрел и Стэноп).
