— Осталась Аленка солдаткой! — раздраженно сказал Нефед Мироныч и в сердцах ударил ногой кабана так, что он пронзительно взвизгнул.
На площади собрался весь хутор. Атаман Калина прочитал бумагу от войскового атамана и объявил, каких возрастов запасные из мужиков и каких возрастов казаки в двадцать четыре часа должны явиться к хуторскому правлению.
— Да чтоб кони были как следует, да чтоб амуниция вся была как зеркало! — наказывал он казакам.
Казаки, наклонив головы, молчали.
Калина крикнул:
— Послужим государю-императору, станишники! За веру, царя и отечество — ура!
— Ура-а! — прозвучало вразброд.
После молебна в церкви Нефед Мироныч зашел к атаману поговорить о войне и вернулся домой мрачнее тучи. Досадно ему было, что японцы цапали на Порт-Артур, но еще больше досадовал он на правительство.
Дарья Ивановна робко спросила:
— Что ж теперь будет, Мироныч? Он же, японец-то, азиат, всех детишек перережет!.. А Яшку нашего не того, не возьмут?
Нефед Мироныч вздохнул:
— Яшку не возьмут, откупится, а Леон… останется Аленка в солдатках. И работников теперь чи найдешь? Всех угонят на позиции. Ох, наберемся мы горя с таким царем-батюшкой. Таки допустить до того, чтоб на Россию осмелился напасть косоглазый японец, какой чесучу продает по станицам!
Дарья Ивановна выпучила на него глаза, приглушенным голосом шикнула:
— Ты в своем уме? Чего ты мелешь, Мироныч?
— Я знаю что.
— А Левку непременно возьмут?
— Придется Игната послать к нему, чтоб разузнал и, паче нужды, сунул там, кому следует, сотенную чи две. Ты сходи за ним после вечерни, посоветуемся.
Игната Сысоича дома не было. Он ушел к Фоме Максимову советоваться насчет зятя. Федька уже получил распоряжение Калины явиться в окружное станичное правление и собирался в дорогу. На действительной он учился в учебной роте и не надеялся остаться дома, но для Игната Сысоича его уход был равносилен потере правой руки.
Фома Максимов еще не забыл обиду на Федьку за то, что он ушел жить к тестю, но теперь было не до обид, и они вдвоем с Игнатом Сысоичем советовались, как быть.
— Вот незадача, пропадет парень ни за что, — сокрушался Игнат Сысоич. — И где он взялся на нашу голову, азиат, богом проклятый, японец тот! Ты только на ноги начал становиться, и вот — под самый корень подрезал с войной этой. И на черта, прости бог, ее затеяли? Да ведь это чистый разор мужику.
— И то правда, — согласился Фома Максимов. — А мне, думаешь, не жалко сына? За какие грехи он должен свою голову класть?
— То-то и оно. Мне зять немного открыл глаза, км оно в жизни все устроено. Паны дерутся, а у нас чубы должны трещать, а то и головы. Так и цари те. Им что? Их дело — царствовать, а нашему брату, мужику, слезами умываться, — все больше сердился и откровенничал Игнат Сысоич.
Фома Максимов только гладил ладонью лысую голову и вздыхал. Он не любил горячиться в таких делах и предпочитал больше отмалчиваться. Но война требовала от него сына, и тут Фома Максимов не мог молчать. Встав со скамейки, он задумчиво прошелся по хате, невысокий, крепкий еще, и ответил:
— Правильные твои слова, Игнат. Я живу лучше тебя, нечего бога гневить, но и мне уже надоело терпеть. К казаку иди — унижайся, к помещику — не показывайся: три шкуры норовит содрать за паршивые суглинки; облоги разные выдумывают: говорить не имеешь права, — ничего не имеешь! А тут еще война. Но, — развел он руками, — что ты будешь делать? Терпи!
Возвращался домой Игнат Сысоич угрюмый и думал о том, как быть, если Федьку заберут на войну, а Леон, быть может, уже уехал.
Возле хаты Егора Дубова сидели хуторяне. Егор окликнул:
— Сысоич, отдохни трошки, а то чисто на скачках летишь.
Игнату Сысоичу было некогда, потому что он сам хотел зайти к Нефеду Миронычу, но разминуться с Егором было неловко, и он завернул к ним.
Егор сидел на завалинке со Степаном, с Пахомом и Пантюшкой-безродным. Игнат Сысоич поздоровался с каждым за руку, сел рядом и взял из рук Егора кисет с табаком.
— Чего это вы, как все одно на престольный день собрались? На войну люди собираются, слез не оберешься в каждой хате, а вам и горя нет? Или не идете? — спросил он, отрывая от книжечки листик бумаги на цыгарку.
— Пахом рядовым не хочет, ждет, пока его произведут в вахмистры, у Пантелея — родни нет, некому плакать, а до меня черед не дошел — вот и сидим, толкуем, как быть, — пошутил Егор.
— А тебя не берут?
— Боятся, как бы новый бунт не сделал.
— Так… Ну, вы счастливые. А нашего Федьку, видать, зацепят, — завтра повезу в станицу.
— Ну, Федька командиром будет, ему что? — накручивая стрелки усов, задумчиво сказал Пахом.
Егор невесело усмехнулся:
— Смерть не смотрит, командир ты — не командир, казак или мужик.
Игнат Сысоич сделал цыгарку, прикурил от Егоровой и, глотнув дым, закашлял.
— Крепкий… Так, значит, война…
— Война, — мрачно подтвердил Егор.
— Что ж оно теперь будет?
— Ничего не будет. Надают по зубам япошкам — и на том конец делу, — уверенно сказал Пахом. — Там казакам и делать нечего, пластуны управятся, пехота!
— Ну, да перед твоей храбростью ни один бабий подол не устоит, — зло сказал Егор, — Война — это горе, а для тебя она вроде игрушка.
— Для казаков война — это святой долг. Велят — хоть завтра готов в поход. А вот тем, кому с жалмерками спать хочется, тем из хутора ехать никак нельзя, — съязвил Пахом.
Егор, ни слова не говоря, наотмашь ударил его в лицо, и Пахом упал на завалинку. Потом вскочил на ноги, увидел на снегу кровь и бросился на Егора с кулаками.
— Ты, жалмерошник, против казаков своих пошел? На мужиков нас променял, бунтовская душа?
Егор резко встал и вновь ударил Пахома так, что он повалился на землю.
— Сволота, — с пренебрежением проговорил Егор и, взяв Игната Сысоича за руку, направился в хату.
Пантюшку-безродного с перепугу бросило в дрожь, и он поспешил скрыться.
Степан посидел, тяжело поднялся и негромко сказал:
— Молодец, Егор, — и пошел домой, в соседний хутор.
А Пахом побежал улицей и всполошил соседей. Спустя несколько минут толпа казаков, угрожающе крича и размахивая кольями и кулаками, обложила хату Егора.
— Выходи, мужицкое отродье!
— Вон сорную траву с казацкого поля!
— Пали его, братцы, чего на него смотреть?
Егор стоял в хате, держал в руках шашку, а его самого держали за руки Игнат Сысоич и Арина.
— Егор, охладись! Охладись, Егорушка, — плача, уговаривала его Арина.
— Не связывайся с ними, Егор, пропадешь! — удерживал его Игнат Сысоич.
На улице блеснул огонек. Егор рванулся к двери, распахнул ее и, шагнув через порог, остановился.
— А-а, выбег?
— Громи его! — неистовствовал Пахом.
Казаки двинулись на Егора, но он стоял темный, огромный, с пылающими глазами, и шашка сверкала в его руках.
— Царепродавец!
— Бей его-о!
По улице бежали казаки с вилами, с кольями, с шашками, толпа росла, грозно шумела, а Егор Дубов стоял, как каменный. В это время вспыхнул угол хаты и раздался душераздирающий крик Арины:
— Гори-им! Спасите!
Егор метнулся к толпе.
Пахом размахнулся и хотел рубануть его, но Егор ловко подставил свою шашку. Сталь звякнула о сталь, а в следующий миг на Пахома опустился страшный удар и свалил его.
— Заруба-ал!
— Карау-ул!
Егор, потрясая шашкой, неистово крикнул:
— За что запалили, братцы?
Толпа отхлынула от него, бросилась тушить хату.
Игнат Сысоич уже выплеснул ведро воды на угол, кто-то взобрался на крышу с вилами в руках и ворочал солому, спихивая ее вниз.
Пахом зашевелился. Егор подошел к нему, поставил на ноги.
— За что запалили, спрашиваю? — крича, тряс он его за плечи.
Прибежал атаман Калина, бросился к Дубову:
— Под арест. Берите его!
— Не трожь, атаман! — задыхаясь от бешенства, глухо проговорил Егор. — Видит бог, зарубаю!
Калина отскочил от него в сторону.
На другой день писарь вызвал Егора в хуторское правление.
— Хватит тебе тут воевать, пойдешь в лагеря, — соврал он.
Егор уже слышал, что мобилизованные казаки якобы едут в лагеря на смену частям, уходящим на Дальний Восток, но, как и другие, не верил этому.
— Говори уж: «на японцев», — мрачно проговорил он. — А то выдумывают — «лагеря», «на смену». Какая может быть смена, как по всем хуторам народ забирают?
Писарь почесал ручкой за ухом, ехидно сказал:
— Что-то ты больно про народ стал беспокоиться, — и наставительно добавил: — Забирают мужиков, а казаки, какие государю подпорой являются, сами идут. Не хочется идти — так и говори… Распишись, что я тебе повестку вручил.
