дело, в тягости та была, грех прикрыл. Земский за это чином его, Иуду Искариотыча, возвеличил. Как про то золовка моя сведала, будто у нее свет и очей и разума помутился. Мы уже тогда с отцом уехали, сказываю, что от людей слышала. Вбежала, говорят, в горницу, опрокинула на себя лампу-молнию, залилась керосином и спичкой чиркнула. А как охватило ее полымем, из дому прочь кинулась: «Тятенька, спаси!» Свекор в саду копошился, ульи обглядывал. Видит, будто живой костер вырвался из ворот, покрутился и рухнул. И хоть бы одна душа поблизости. Торопится он с палочкой, добежал, да поздно. Еще огонь лижет ее, а уже ни единого знака, что жива.
Не впервые слышу я эту историю и опять горюю и возмущаюсь: из-за какого-то писаришки!..
— Отец-то у нее… недолго нажил? И где-то на стороне?
— На стороне, — повторяет мама. — Как ее…
Приходит Володька, бросает темную от дождя холщовую сумку в чернильных пятнах, дует на озябшие пальцы и хнычет, чего бы поесть. Мама откладывает шитье, закрывает машинку блестящим желтым колпаком с узорным знаком «Зингер» и собирает на стол.
Ночью мне снится летящий на меня огненный куст. Я просыпаюсь. В окошки с порывами сиверка плещется дождь. Холодно. Щупаю, хорошо ли закутаны Витюшка и Володька, не простудились бы — мы, по давнему обыкновению, спим на полу. Гляжу в темноту, воображаю, как бежала эта несчастная и горела, как отец тушил на ней ладонями огонь и не чувствовал боли. Мама что-то хотела о нем договорить. Да! ушел куда-то.
Вскакиваю, пробираюсь в чулан. Мама спит с Проней на кровати. Я лезу к стенке и шепотом спрашиваю, что было с моим дедушкой дальше, куда он ушел?
— Полуношница, — ворчит на меня мама и тянет одеяло в мою сторону, чтобы и мне хватило прикутаться. — Сон ее не берет. Ну, что было? — Голос мамы понемногу разгуливается, яснеет, и я слышу из темноты, как горевал дедушка, роздал добро свое, кому попало, и ушел молиться соловецким угодникам. Тятенька был с плотами на низах, у Каспия. Воротился он — дом на замке, ставни закрыты наглухо. Говорят ему, месяц уж, как ваше залесовское гнездо опустело, сестра мученическую смерть приняла, отец с подожком и нищенской сумой в Соловки где-то бредет. Часу не откладывая, поехал тятенька искать отца. Не добрел тот до Соловков. На реке Онеге, в деревеньке одной сказали тятеньке, что занедужил у них и умер странный человек с таким именем-отчеством. И могилу за рвом староверского кладбища ему показали.
Договаривает мама совсем засыпающим голосом.
6
Читать выучилась я лет пяти и рано пристрастилась к книжкам. Затаюсь на печке или в чулане и наслаждаюсь приключениями какого-нибудь вождя краснокожих или принца, ставшего нищим.
Отец любил читать вслух, мама слушала, делая что-нибудь по хозяйству, ахала, бранила злодеев. Запоем, с каким-то судорожным нетерпением все у нас читали романы Дюма. Как только выпускали из рук «Трех мушкетеров» или «Королеву Марго», я потихоньку брала книгу и забиралась в чулан. Отнимали ее у меня с обидными приговорками: «Вишь, пуговица, туда же в роман вцепилась. Чего понимаешь!» А я все понимала.
Одно время удавалось подолгу сидеть с книгой под столом, за свесившейся почти до полу кружевной скатертью. Меня не видят, а я все вижу. Читать темновато, но буквы разобрать можно. Слышу, отец шарит книгу в посудном шкафчике, врезанном в переборку.
— Мать, «Графа Монтекристова» не видала?
— Есть мне когда за графами глядеть, — отвечает мама, постоянно озабоченная и занятая то стряпней, то стиркой. — Чай, из ребятишек который в школу взял. Накажи-ка построже, чтобы на уроках не читали.
Перед тем как ребятам прийти, книга случайно обнаруживается в чулане на столике или в другом месте, где тятенька не догадался поискать.
Там же, под столом, прочитала я и «Манон Леско», и «Плодовитость», и еще несколько книг, до которых мне запрещено было даже дотрагиваться.
Росла я среди ребят, умела не хуже их ловить рыбу, грести, плавать, свистеть и в два и в четыре пальца. И все манеры у меня были мальчишескими, даже на выданье не знала я ни одного секрета женского кокетства: ни пощуриться, ни груди подвязать, чтобы торчком стояли, ни плечиком повести.
В школе всего полторы зимы проучилась. Тятенька решил, что с меня и этого хватит.
— Татьяна рукодельница хорошая, что шить, что вязать. Дома от нее больше пользы будет, — говорил он маме. — А время придет, замуж с ее мастерством и неученую возьмут.
Противиться я не осмелилась, тятенькину волю привыкли законом почитать, но это было для меня первым в жизни настоящим горем. Выплакала его втихомолку, даже маме не жаловалась. Какой толк! В душе она рада, что я буду постоянно с ней.
По утрам с завистью гляжу на ребят, как они собираются в школу. Счастливые! Каждый день новое узнают. И я бы узнавала, не будь девчонкой. На маму подосадуешь: зачем молила, чтобы я девчонкой родилась.
Понемногу острота обиды и горя прошла, в домашние хлопоты втянулась, в рукоделье. Больше всего книжками утешалась. Ребята целыми сумками мне таскали: читай, Танюшка, не горюй, что формулы да теоремы не зубришь.
Читательницей была я неутомимой. Качаю ногой зыбку, вяжу, не глядя, носки кому-нибудь или варежки и читаю. Так, с вязаньем и книжкой, выкачала я Проню и двоих мальчишек, умерших на втором году. Лет с десяти сама стала бегать в библиотеку в Кряжовск. Зимой ни пурги, ни вьюги не побоюсь, только бы сменять книжки. Летом подхвачу весла — и на лодку. Мама поглядит с горки из-под ладони, увидит с ковшик воды у меня под ногами, всполошится:
— Утонешь, худая лодка-то.
Беззаботно кричу ей снизу:
— Отольюсь.
Гребешь, семь верст против течения, умаешься. Библиотекарша, сухая, строгая, неулыбчивая, встречает меня как старую знакомую, успевшую надоесть. В ее глазах за старомодными очками с треугольной пружиной над переносицей замечаю беспокойство. Говорит она мне всегда одну и ту же фразу:
— Ты, Залесова, читаешь за пятерых.
Возьмет у меня книги, вычеркнет их в моей карточке и поворотится ко мне спиной, широкой и плоской, как доска. Быстро перебирает пальцами книги на полках, спрашивает, читала ли я ту, читала ли другую. Смущенно и виновато отвечаю, что и ту и другую читала.
— Не знаю, что и дать тебе, — с недоумением тянет она. — Бери вот эту: «Чудеса природы».
Мне остается только поддакнуть:
— Давайте. Я люблю чудеса природы.
Едешь обратно, к веслам не притронешься, лодка скользит сама, разве уж будет к самому берегу прибивать или относить далеко на стрежень.
