Егор подошел ближе, достал кисет и негромко сказал:
— Значит, плохо надеется, что собирается к нам. Давай скрутим по одной на прощанье.
Перед вечером второй отряд кундрючевских казаков выступил из хутора. Ничего Егор не успел сказать жене своей Арине, а Игната Сысоича попросил:
— Как сердце поимеешь, Сысоич, подсоби жинке, может хоть голодная сидеть с дитем не будет. Возьмешь себе за труды, сколько совесть свелит. Сто рублей царские получит она, так ты их в дело произведи, как найдешь нужным.
Игнат Сысоич с готовностью ответил:
— Не беспокойся, Егор, хлебу гнить не дозволю. И за труды ничего мне не Надо — вернулся бы ты сам только. А сто рублей мы с Ариной произведем в дело, как и следует, дали бы их только.
До околицы мобилизованных провожали всем хутором. В ряд с лошадьми шли жёны и родичи, тихо всхлипывали, просили казаков беречь себя и слать письма, но голоса их заглушал цокот копыт и ржанье коней.
Арина шла рядом с Егором, держась рукой за стремя, и только вздыхала:
— Ох, Егорушка, не пересилю я нужду без тебя. Ох, не свидимся мы больше!
Егор мрачно хмурил брови и густым голосом отвечал:
— Ничего, свет не без добрых людей, — и прижимал к груди малютку девочку, что держал на руках, и все смотрел на нее печальными глазами.
В стороне, провожаемый женой, сиротливо ехал Степан, низко опустив голову и о чем-то думая. А думал Степан о том же: на кого останется семья, чем будут жить дети?
Станичный атаман сказал что-то атаману, и Калина остановил казаков. Офицер произнес короткую напутственную речь о святом долге Донского Войска перед троном, о том, как воевал Платов, и заключил:
— Вы едете сейчас в лагеря встречать государя императора. Но если доведется свидеться с косоглазыми, секите их на капусту. Служите, казаки, государю и отечеству верой и правдой, а за семьи не беспокойтесь: государь в нужде их не оставит.
Чей-то несмелый голос спросил:
— А почему не выдаете царские деньги?
— Выдадут, выдадут все сполна, — ответил офицер, а у Калины спросил: — Кто это?
— Степан Вострокнутов. Мы его было отчислили от казаков, да нужда велит опять принять его. Заводской он был, потому и непокорность имеет.
Офицер вынул книжечку, записал что-то, потом скомандовал:
— Прощайся-я!.. Рысью-ю, арш!
Казаки наскоро поцеловали детей, родных, пришпорили коней и, не оглядываясь, пустили их рысью.
Степан попрощался с женой, с детьми, поманил пальцем Игната Сысоича и сказал, наклонясь с седла:
— Передай Леону, что я ничего не забыл, про какие дела говорилось там. Жалкую, что бросил завод. Они мне на жизнь глаза открыли, рабочие. — И, крепко пожав руку Игнату Сысоичу, попросил: — Посматривай тут за моими, Сысоич. Больше у меня здесь нету своих людей.
А Егор поцеловал девочку, погладил большой ладонью по ее белой, как ковыль, голове и, отдав Арине, погнал коня вперед.
На дороге поднялась туча серой пыли. В ней мелькали женщины, дети, слышались вздохи, причитания родичей, тягучие, как по покойникам, а когда пыль рассеялась, ни казаков, ни лошадей уже не было видно. Одни курганы могильные маячили в мутных степных далях.
Нефед Мироныч тоже готовился встречать царя. Собственно он давно был готов к этому торжественному дню, потому что о приезде царя на Дон слухи ходили еще с зимы, но теперь атаман Калина, вернувшись из Новочеркасска, точно сообщил день встречи. Нефед Мироныч был назначен в делегаты от стариков. Он смолол на своей мельнице отменной муки и велел, Дарье Ивановне испечь два хлеба.
Дарья Ивановна весь век пекла хлеб и не нуждалась в помощи, но на этот раз Нефед Мироныч почти не отходил от нее. Он строго следил, чтобы в тесте было все, что нужно, и важно внушал жене:
— Это хлеб не простой, государственный. Для государя делается, и я должен самолично при сем наблюдать, чтоб какой пакости в нем не оказалось. А то вы, бабы, напекете так, что потом и в остроге из-за вас насидишься. Пеки, как я велю, — мягкий чтоб был, пушистый такой и белый, аж белей снега. И чтоб муху или волос какой запечь — упаси бог! Ну, а остальное сама знаешь, сдоба там — корички-гвоздички разные для духу…
В это время приехала Алена. Она была невеселая, вошла во двор как-то робко, по-чужому, и Нефед Мироныч подумал: «Опять с Леоном что-то случилось. Господи ты наша воля! И за какие наказания ты мне такого зятя послал?» Ноу Алены расспрашивать не хотел, пусть сама пожалуется.
Алена не сразу стала жаловаться. Да она и не хотела говорить с отцом о своей жизни, а ехала посоветоваться с матерью и попросить у нее денег. Нефед Мироныч, не дождавшись покаянных слов, наконец заговорил сам:
— Мне, дочка, некогда, царя встречать еду. Коль до меня дело есть, говори… Леон там не попал в острог опять?
— В острог нет, а дома не живет. Рассчитали его.
— Угу, — прогудел Нефед Мироныч. — И дома не живет, и не работает. И давно?
— С самой зимы.
— Так… Радостные вести привезла, дочка. Ну, и что ты думаешь делать?
— Не знаю. Уморилась так жить, — тихо проговорила Алена.
Нефед Мироныч только этого и ждал. Он кашлянул, выпрямился и с нескрываемым злорадством спросил:
— А… почему же ты, дочка, не слушала родителей, как в девках ходила?
Алена опустила голову и промолчала.
— Молчишь?.. Ну, так я вот какую речь скажу, дочка. Припозднилась ты за моим родительским советом обращаться, не слышу я его, вроде как глухой стал до твоей судьбы.
Алена подняла голову, и на Нефеда Мироныча глянули ее большие жгучие глаза.
— Я не к вам приехала, батя, а к матери, — дрожащим от волнения голосом сказала она.
Нефеда Мироныча будто иглой кто уколол. Он резко встал, хлопнул ладонью по столу и повысил голос:
— А не ко мне, так я не желаю тебя и видеть с твоими жалобами! Левка твой муж. Ты состоишь с ним в законном браке, а что он там делает, это не твоего бабьего ума дело. И ты, Дарья, слышишь?
— Слышу, — робко отозвалась Дарья Ивановна.
— И ты чтоб никаких советов тут без меня не давала.
— Так как же так, Мироныч…
— Замолчь! Я не дозволю чернить законный брак.
— Да я и не собираюсь чернить, батя, с чего вы взяли! — возразила Алена.
— Брешешь, приехала чернить, на судьбу жаловаться… Тот, помещик скороспелый, Яшка, с гимназисткой этой, с Аксюткой, никак судьбу не поделит, ты — с Левкой… И все к отцу с жалобами идут. Не хотели родительскую судьбу принять и блюсти, — другой у меня нег. И у вас не будет… А наипрочем, мне не до вас. Мне государя встречать надо и главную свою судьбу караулить, чтоб другие не перехватили.
Алена уже раскаивалась в том, что приехала в Кундрючевку. Еще раз убедилась она, что дома ничего путного ей не посоветуют и даже не выслушают по-человечески. И она ушла к Дороховым.
Дороховы встретили ее с надеждой и тревогой. По ее грустному лицу, по сдержанности, с какой она поздоровалась, было видно, что пришла она с нерадостными вестями, и Игнат Сысоич нетерпеливо спросил:
— Ну, дочка, что у вас там случилось?
Алена стала рассказывать. Говорила она вяло, с неохотой, больше не о Леоне, а о себе, о том, что ей трудно и скучно жить, потому что Леон скитается по чужим квартирам и вообще мало бывает дома.
Марья переглянулась с Игнатом Сысоичем и вздохнула.
— А ты что ж думаешь, дочка, жизнь — это карусель с гармошкой? В жизни все бывает, — тепло сказала она.
— Ничего, дочка, — добавил к словам жены Игнат Сысоич, — это пройдет, бог даст. Леон не такой, чтобы забросить семью, не верю я этому.
Алена видела, что и здесь ей не найти поддержки. Дороховы, конечно же, будут во всем защищать Леона. И она страдальческим голосом спросила:
— Но что же мне делать? Невмоготу мне терпеть и ждать, пока Лева все свои дела переделает и будет дома… Никому я не нужна стала, и зря, видно, я сюда приехала.
Игнат Сысоич удивленно воскликнул:
— Да что тебе невмоготу? Жизнь? Она и нам невмоготу. Так что ж, по-твоему, в речку кидаться теперь? Скучно ей дома сидеть! А ты дело себе найди, хотя с тем же Леоном вместе, вот и не будет скучно.
— Вот что, Алена, я тебе посоветую, — сказала Марья, — любишь Леона, значит выкинуть надо из головы всякие думки про скуку да про то, что ты никому не нужна. Раз он на тебе женился, значит, ты ему нужна.
— Была нужна, да перестала.
— Ну, ты на самом деле плетешь такое, что и слушать не хочется.
Алена встала, поправила на голове платок и раздраженно ответила:
— Хорошо, я никогда больше не буду вам говорить про Леона. Но про себя я могу сказать, мамаша и батя: я притомилась так жить…
— Мало, что ты притомилась, — усмехнулся Игнат Сысоич.
— И не хочу, — отрезала Алена и вышла.
