— С божьей помощью мы победим.
Потом вернулся на вокзал и скрылся в своем вагоне.
Казаки проводили царя недоуменными взглядами. Некоторые зашептались:
— Ну и конь под ним! Чистая кляча.
— Император, а сидит, как на корове, прости бог.
— Дурак. Ему на троне положено сидеть, а не на коне паршивом.
— Тогда пусть и шел бы пеший, а казацкую форму не порочил.
Атаман Войска Донского, генерал Максимович, проводил голубой поезд, сел в коляску и уехал в город. А спустя несколько минут с соседней станции поступила телеграмма: царь благодарил жителей Новочеркасска за верноподданнические чувства.
Все присутствовавшие в тот день на станции Персияновка испытывали разочарование. Каждый из приглашенных и до этого знал, что «хозяин земли русской» не отличался смелостью, коль доехал лишь до Вены и не поехал в Рим из-за каких-то там протестов социалистов. Теперь каждый собственными глазами увидел, что царь вообще ничем не отличается. Нежелание его посетить столицу Дона, находившуюся на виду и сверкавшую на солнце золотым куполом собора, было для местных дворян оскорбительно.
Старик Френин так и сказал Чернопятову, когда поездом возвращались в Новочеркасск:
— Ну, батенька мой, влепил нам монарх пощечину отменную.
Чернопятов только крутил свои усы и молчал. Досадно было и ему, что так случилось, но что тут поделаешь?
— Чего же вы молчите? — не унимался Френин. — В дураках мы остались, в настоящих дураках.
— Оставьте, сосед. У меня голова болит.
— Нет, вы скажите, будете вы кричать «ура» в другой раз?
— Вместе с вами.
— Со мной? Нет уж, дудки! Я могу оказаться в дураках один раз, но второй… И зачем только меня понесло на эту церемонию?
— Знаете что, дорогой сосед? Вы… либерал, да-с, — сердито сказал Чернопятов с явным намерением уколоть старого помещика.
Френин рассмеялся, хлопнул ладонями по коленям.
— Я либерал!.. Да я самый настоящий якобинец, если хотите.
— Ну, это у вас расстройство мыслей… от жары или от старости.
Тогда Френин серьезным тоном сказал:
— Знаете что, дорогой сосед? Пошли вы к черту со своей фанаберией! Когда под Порт-Артуром идет кровавая битва, а в Петербурге продолжаются придворные балы по всякому поводу, когда Куропаткин пьет шампанское у Мукденского дзянь-дзюна, а на реке Ялу, при Тюреньчене, генерал Засулич теряет в сражении с армией Кураки более четверти русских войск, мне, помещику, дворянину, ясно: с таким монархом мы быстро докатимся до французской мясорубки. И вы того, — обвел Френин пальцем вокруг своей шеи, — еще будете болтаться на фонарном столбе. Так я вот что скажу вам, милейший Аристарх Нилыч: пусть вешают вас, а я выпью за упокой верноподданной души вашей.
— Это возмутительно! Это… крамола! — вскипел Чернопятов. — И вы просто повторяете чужие, недостойные дворянина мысли, если хотите. У вас нет своих мыслей.
— Я повторяю чужие мысли! Я, Френин, а? — воскликнул Френин, хлопнув руками по коленям. — Да вы знаете, милейший Аристарх Нилович, что мои слова повторяют все здравомыслящие люди во всей области? В Воронежской губернии! Во всей России, черт возьми! Я повторяю… Ха-ха-ха! — раскатисто засмеялся он и категорически произнес: — Мои мысли — это мысли прогресса и цивилизации, да-с! А ваши, если на то пошло, — это крепостничество, ретроградство, наконец это просто прожитое и пережитое… Эх, холодненького бы цимлянского сейчас бутылочку! А то, ей-богу, мой оппонент рассердился. Никак не привыкнет к моим политическим речам.
Напротив помещиков в купе сидели Яшка и Оксана, слушали их и смеялись…
Возвращаясь в имение, Яшка заехал в Кундрючевку.
Вечером за столом он рассказал о своих хозяйственных успехах, о том, как хорошо был принят на балу у наказного атамана, и наконец голосом, в котором звучали скрытая радость и гордость, заявил, что Оксана согласилась венчаться осенью. Ничего больше Нефед Мироныч не спросил у него, а встал, обнял и торжественно, прочувствованным тоном сказал:
— Вижу, сынок: хорошо, очень крупно шагаешь по жизни, крепким шагом идешь. Если и Оксана подсобит в твоем святом деле, да благословит тебя бог и мое родительское слово, — и, обернувшись к грустно сидевшей у стола Алене, продолжал: — Вот только у сестры твоей не совсем складно выходит с Леоном… Эх, детки мои кровные! Двойка вас у меня, как два глаза, и если бы у вас было добро и хорошей жизни полная чаша, отдал бы отец вам все хозяйство и спокойно закрыл бы глаза навеки. Но желторотые вы еще птенцы, и много еще батьке вашему придется не спать ночей, пока у вас отрастут беркутячие крылья…
— Ничего, батя, уже отрастают, — самодовольно усмехнулся Яшка. — И отрастут, не беспокойтесь.
— Да о тебе и речи нет. Про Аленку толкую. И я так думаю, сынок: дадим мы им с Леоном деньжонок, и пусть они заживут, как люди, и свое гнездо совьют подходящее. Может, гляди, и жизнь влетит в него, как весенняя птица…
Яшка тотчас же достал тысячу рублей и отдал их Алене.
— Устраивайся, сестра, и ты капитально. Надо будет — дам и десять, — была бы ты счастлива.
Нефед Мироныч пошел в горницу, достал из сундука пятьсот рублей и сказал, вернувшись, Алене:
— Вот что я посоветую тебе, дочка: ты не мешайся в мужнины дела, а старайся уют ему и разные там прочие семейные удобства сделать. Возьми эти деньги и покупай свой дом. Может, гляди, Леон и зацепится за него и меньше рисковать семейной жизнью будет.
Дарья Ивановна смотрела, смотрела на Нефеда Мироныча и заплакала от радости: в ее семье опять наступили мир и доброе согласие.
Игнату Сысоичу было ясно, что между Леоном и Аленой начался разлад. И он сокрушенно сказал Марье:
— Говорил я ему: не пара, так нет, женился, а теперь… Не будет между ними согласия!
Марья не помнила, чтобы он говорил так, но сейчас это не имело значения. Сейчас имело значение то, что он говорил правильно.
— Собирайся, отец, и поезжай на завод, — предложила она. — Разыщешь там Леона и потолкуешь. Может, ему там и есть нечего… А Оксане надо написать, чтоб отвадила Яшку. С Загорулькиными нам нечего ближе родниться.
— О том и речь…
На следующее утро Игнат Сысоич продиктовал Насте письмо к Оксане и уехал в Югоринск.
Вышел Игнат Сысоич из вагона и удивился: почтовый поезд, на котором он приехал, почему-то остановился на запасных путях, среди товарных вагонов. Вокруг было много жандармов, и на станцию они никого не пускали. Слышались недовольные голоса пассажиров.
— Какой идиот додумался принимать почтовый на этот путь? — возмущался господин в очках и в шляпе.
— А мне на станцию надо, и ты не имеешь прав не пущать меня, — скандалил какой-то старик с котомкой за плечами.
— Тебе сказано, иди в город, — значитца, как есть в город и иди да поменьше разговаривай, — бубнил усатый жандарм.
Игнат Сысоич сплюнул с досады и быстро зашагал в город.
Над заводом стоял дым. То оранжево-желтый, то синий, то пепельно-серый, то черный, как сажа, он бесконечно извергался из многочисленных труб, подымаясь над крышами цехов, над землей, заволакивал небо, и солнце меркло в нем, вися красным шаром.
Леон находился в заводоуправлении, у Рюмина. Из кабинета было видно, как на крышах цехов, на кауперах домен, на скобах лестниц кирпичных труб становилось все больше народу. Вдали виднелась линия железной дороги и маленькие серые фигурки солдат вдоль нее.
— «Царь-батюшка» едет к своему народу, — насмешливо сказал Леон, — От самого Петербурга солдаты стоят. Надо будет составить хорошую прокламацию об этом.
Вот с южной стороны показался голубой экспресс, и тотчас же на крышах зашевелились, зашумели тысячи рабочих и послышался резкий, истошный крик:
— Едет!
Экспресс вбежал в выемку, потом вырвался из нее и прошумел на переезде напротив завода, обдав пылью будку, стоявших вдоль дороги солдат, бродивших невдалеке белых коз, а через несколько секунд скрылся из вида.
В напряженной тишине на крыше прокатного цеха раздался чей-то насмешливый голос:
— Ну вот, считайте, и посмотрели на царя-батюшку.
— Да-а, посмотрели. На вагоны.
Рюмин отошел от окна, написал Леону записку к новому начальнику прокатного цеха о приеме на работу и, проводив его до двери, спросил:
— Ты читал в газетах о помолвке Оксаны с Яковом Загорулькиным?
Леон не знал, что и говорить. «Этого еще недоставало! Эх, дьявольщина, крутила, крутила и докрутила», — с досадой подумал он и ответил:
— Не читал. И не ожидал. Я надеялся, что она такой глупости все же не сделает.
— Да, жаль. Я с ней объяснился, — негромко произнес Рюмин и пошел к столу под зеленым сукном, заложив руки назад.
