— Слушайте, Иван Гордеич, вот ответ на многие вопросы, по которым мы спорили. — И он стал читать:
— «…Падение Порт-Артура подводит один из величайших исторических итогов тем преступлениям царизма, которые начали обнаруживаться с самого начала войны и которые будут обнаруживаться теперь еще шире, еще более неудержимо. После нас хоть потоп! — рассуждал каждый маленький и большой Алексеев, не думая о том, не веря в то, что потоп действительно наступит. Генералы и полководцы оказались бездарностями и ничтожествами. Вся история кампании 1904 г. явилась, по авторитетному свидетельству одного английского военного обозревателя, — Леон пропустил одно слово, напечатанное иностранным шрифтом и продолжал, — „преступным пренебрежением элементарных принципов морской и сухопутной стратегии“. Бюрократия гражданская и военная оказалась такой же тунеядствующей и продажной, как и во времена крепостного права. Офицерство оказалось необразованным, неразвитым, неподготовленным, лишенным тесной связи с солдатами и не пользующимся их доверием. Темнота, невежество, безграмотность, забитость крестьянской массы выступили с ужасающей откровенностью…»
Леон читал неторопливо, иногда повторяя слова, а Иван Гордеич все слушал и молчал. Наконец Леон прочитал:
— «Не русский народ, а русское самодержавие начало эту колониальную войну… Не русский народ, а самодержавие пришло к позорному поражению. Русский народ выиграл от поражения самодержавия. Капитуляция Порт-Артура есть пролог капитуляции царизма. Война далеко еще не кончена, но всякий шаг в ее продолжении расширяет необъятно брожение и возмущение в русском народе, приближает момент новой великой войны, войны народа против самодержавия, войны пролетариата за свободу…»
Долго читал Леон и с подъемом закончил:
— «Да. Самодержавие ослаблено. В революцию начинают верить самые неверующие. Всеобщая вера в революцию есть уже начало революции. О ее продолжении печется само правительство своей военной авантюрой. О поддержке и расширении серьезного революционного натиска позаботится русский пролетариат».
Леон умолк, вытер вспотевшее лицо и сложил газету, а Иван Гордеич, наклонив голову, сидел, казалось, и ждал, что он еще прочитает. Никогда в жизни Иван Гордеич не читал таких правильных слов об офицерах, о солдатах, о порядках — о всей жизни русских людей, какие прочитал ему сейчас Леон. Страшными показались Ивану Гордеичу эти слова, страшными не потому, что он боялся их, — нет, но потому, что в душе он был согласен с ними от начала до конца. Уж кто-кто, а он, старый солдат, хорошо знал, что значит офицер, если он ничего не понимает в военном деле, что значит солдат, если с ним обращаются хуже, чем со скотом, что значит, если правительство, которое притесняет народ, посылает войска против народа. Когда-то Иван Гордеич думал об этих вопросах, но боялся говорить с кем-либо, и вопросы эти так и остались в душе у него, а с годами он стерпелся с ними. И вот неизвестный ему человек, писавший в этой небольшой газете, вновь всколыхнул его старые думы и разбередил душу. Кто этот человек и откуда он знает так жизнь, думы и чаяния простых людей?
Иван Гордеич вздохнул, посмотрел на пакет, в который Леон спрятал вырезки из газеты, и снял очки.
— Да. Не думал я, что такие слова писаны в тех листках, — задумчиво произнес он. — И никогда я не ожидал, чтобы такое письмо прислали мне, Горбову Ивану Гордеичу, православному рабочему человеку. Не понимаю, кто там, в Женеве, знает меня, но про солдат и офицеров и я так когда-то думал, как тут говорится. Думал, когда служил, да… бросил те мысли.
— А про правительство не думали, когда служили? — осторожно спросил Леон.
— Про все думал, сынок. На моих глазах бомбу в царя кидали; как же я не думал, мол, почему они кидали ее.? Но я так решил: царь — он помазанник божий, а все, что от бога, — свято.
— Ну, а потом вы не переменили своих мыслей? Про правительство и царя? — допытывался Леон.
— Нет, за грех считал. Страшно про царя так говорить, как в той газете сказано, великий грех это, но…
— Но… правильно же тут сказано, Иван Гордеич? Мы одни, и мне-то вы можете сказать.
Иван Гордеич встал, делая вид, что разговаривать больше не о чем, и Леон встал. «Крепится, а ведь до сердца дошли слова товарища Ленина», — подумал Леон.
Иван Гордеич положил руку на его плечо, посмотрел в глаза и настойчиво спросил:
— Кто те слова писал? И почему они попали в мой дом, если я не политический человек?
— Эти слова писал Ленин, Владимир Ильич Ленин-Ульянов. А попали они в ваш дом потому, что дом ваш есть дом русского рабочего человека. Для нас, рабочих людей, писал товарищ Ленин — вот почему письмо было прислано вам, — ответил Леон.
— Так… Значит Ленин, — как бы о чем-то думая, произнес Иван Гордеич и повторил в уме только что услышанное: «В революцию начинают верить самые неверующие». — Значит, и я начинаю верить?
Больше Иван Гордеич ничего не сказал. Но когда пришла Дементьевна и таинственно спросила, что за письмо получил Иван Гордеич, он негромко ответил:
— Не твоего ума дело. Ты ничего не видала и не слыхала. То письмо в душе у меня застряло — вот что это за письмо.
— Значит, и ты сделался политическим, Гордеич? Не понимаю, грешница, не допойму, — чистосердечно призналась Дементьевна.
— А тут и понимать нечего. Не желаю я больше получать всякие письма из святых мест! — неожиданно заявил Иван Гордеич. — Неправильно в тех письмах пишется про нашу рабочую жизнь! И денег больше не пошлю монахам ни копейки. Хватит меня доить, как библейскую корову!
Дементьевна крестилась и смотрела на мужа большими испуганными глазами.
На следующий день, незадолго до послеобеденного гудка, Леон с друзьями вышел из завода и остановился на мосту через реку. Ткаченко принес из весовой будки табурет, поставил его у входа на мост и спросил у Леона:
— Тут, что ли?
— Хорошо. Становитесь посреди моста.
Ткаченко с Щелоковым, Ермолаич с Бесхлебновым стали посредине моста, взялись за руки и обратились к шедшим на работу рабочим:
— Ребята, постойте немного, сейчас услышите интересные новости.
Рабочие шли к заводу непрерывной цепочкой со всех сторон, и миновать мост было нельзя. Останавливаясь, они спрашивали, в чем дело, но Ткаченко загадочно подмигивал и глазами указывал на Леона, и рабочие понимающе переглядывались:
— Давай живей, Дорохов, гудок скоро, — торопили некоторые, поглядывая на заводскую трубу.
Леон подождал, пока соберется достаточное количество людей. Он был молчалив, напряженно сух и ничего не слышал. Он видел, что народу подошло уже человек пятьсот, что из главной конторы уже спешит смотритель, заметивший скопление на мосту, и единственное, о чем он думал, это чтобы не помешали власти или администрация завода. Наконец он приподнялся на носки, окинул толпу внимательным взглядом и сказал Ткаченко:
— Давай на середину, — а в следующую секунду вскочил на табурет.
— Товарищи! — напрягая голос, обратился он к рабочим, сбив шапку назад. — Недавно телеграф принес нам позорную весть: сдан Порт-Артур!
Толпа зашумела, послышались недовольные голоса:
— Слышали… Говори дальше!
— Сколько еще они будут сдавать!
— Положили наших сынов, а за что?
Леон во весь голос продолжал:
— Самодержавию нанесен еще один удар. О чем говорит нам это поражение? Оно со всей ясностью показывает всю гнилость самодержавия и бездарность царских генералов. Падение Порт-Артура еще раз показывает рабочему классу и всему народу, что царизм продолжает эту сумасшедшую бойню только для того, чтобы отвлечь пролетариат от борьбы за свои насущные права. Но самодержавие просчиталось: рабочий класс России продолжает борьбу…
Леон передохнул, посмотрел по сторонам и, не заметив ничего опасного, во весь голос крикнул:
— Пора кончать с таким правительством! Настал час поднять нашу мозолистую руку и силой свергнуть проклятый царский строй. Становитесь под знамя Российской социал-демократической рабочей партии, товарищи! Готовьтесь по первому кличу все, как один, выступить на решительную схватку с царизмом и со всеми нашими угнетателями! Да здравствует Демократическая Республика! Да здравствует свобода!
В это время прискакал наряд казаков. Быстро спешившись, казаки рассыпались цепью вдали. Рабочие не видели их, так как стояли к ним спиной, но Леон увидел и сказал Ткаченко:
— Казаки. Говори кратко.
Ткаченко взобрался на табурет и начал речь, и в это время раздался залп. Все обернулись, грозно зашумели:
— Порт-Артур кидают японцам, а своих — стрелять?
— Это холостой! Казаки, они тоже люди!
— Долой их всех, царевых слуг!
