— Товарищи! Девятого января петербургские рабочие, с иконами и хоругвями, во главе со священником Гапоном, пошли к Зимнему дворцу. Они хотели жаловаться царю на нищенскую свою жизнь и просить его заступиться за них и облегчить рабочую судьбу. Но царь загородился войсками и приказал солдатам стрелять в рабочих. Сотни людей пали жертвой этой невиданной бойни. Снимем шапки перед павшими братьями по классу…
— Откудова известно? — раздался чей-то голос и оборвался; рабочие даже не обернулись и обнажили головы.
— Весь народ протестует против этого злодеяния, — продолжал Леон. — Теперь, после расстрела у Зимнего дворца, каждый должен понять: нет у царя для нас ничего, кроме нагаек и пуль… Как должны ответить на это злодеяние мы, рабочие Югоринского завода? Сегодня мы бастуем в знак протеста против петербургского кровавого побоища! Сегодня мы должны сказать: настал конец нашему терпению! Самодержавие — это кровавый палач пролетариата и всего трудового люда России. И наш ответ ему на все его злодеяния должен быть один: смерть царизму! Да здравствует свобода!.. Встанем под знамена Российской социал-демократической рабочей партии, и она поведет нас на решительный бой за свободу трудового народа. Да здравствует революция!
Трехтысячная масса рабочих зашумела, послышались грозные голоса: «Долой самодержавие!», «Смерть царизму!»
На ящик взобрался дед Струков. Сняв шапку, он заговорил старчески сердитым голосом:
— Дорогие мои сотоварищи рабочие — пролетарии! Что же оно такое творится? Что делается, я спрашиваю, ежели сам царь начинает палить в народ из оружия? А перед японцами тикает, как последний трус и неспособный начальник? — Голос у него дрогнул, глаза молодо засверкали. — Дорогие товарищи! Я век прожил и всего навидался и хочу вам так сказать: довольно нам смотреть на царя, как на бога! Ворог он рабочим самый лютый, и надо искоренить все самодержавие навсегда. Отомстим за рабочую кровь!
— Отомсти-им! — гулом прокатилось по огромной толпе.
Деда Струкова сменил Иван Гордеич.
— Православные! — гулким голосом начал он. — Я тоже век прожил, а такого на святой Руси, чтобы по священникам, по иконам, по православному народу… — Он вдруг сорвал шапку и ударил ею о землю. — Это великий грех! И я так скажу: нет у нас больше царя!
К Леону протиснулся Овсянников.
— Леон, будем выступать сообща, — торопливо сказал он и, не дожидаясь ответа, прыгнул на ящик и начал говорить речь:
— Товарищи, кровь народа вопиет о мести, и мы, социалисты-революционеры, на выстрелы у Зимнего дворца ответим выстрелами. Наши пули найдут подлых палачей народа. Мы свергнем царизм любым способом. Объединяйтесь, товарищи! Все объединяйтесь! Смерть царю и его кровавым приспешникам!..
Леон сделал знак Ткаченко. Тот распахнул ворота, и рабочие двинулись из завода, бурлящим потоком заполнили улицы и направились в город. Над головами заалело красное знамя.
Леон шел впереди. Неожиданно он услышал:
— Да мне вон к Дорохову. Пусти, тебе говорят!
Леон обернулся и, увидев Данилу Подгорного, позвал его:
— Становись рядом, Данила Григорьич, пора уже идти вместе.
Подгорный пошел рядом с ним.
Ткаченко роздал текст песен и запел «Марсельезу»:
Отречемся от старого мира,
Отряхнем его прах с наших ног…
В середине колонны загремели слова «Варшавянки»:
В бой роковой мы вступили с врагами,
Нас еще судьбы безвестные ждут…
Из конторы всполошенно выбегали конторщики, инженеры, смотрели на невиданное шествие. Некоторые, видя, что рядом с Леоном идет инженер Рюмин, присоединялись к демонстрантам.
Вот передние ряды демонстрантов миновали базар, подошли к городской управе. Оттуда высыпали земцы, гласные, замахали белыми платками.
— Долой самодержавие! Да здравствует революция! — крикнул им Рюмин.
— Да здравствует конституция! — послышалось в ответ.
Впереди, взявшись за руки, цепочкой стояла полиция, преграждая путь.
Ткаченко громко сказал:
— Спокойно, продолжаем идти! Крайним взяться за руки!
— Разойдись, господа-а! — приказал жандармский офицер, но людской поток смял полицейских.
А по улице лилась грозная «Варшавянка»:
На бой кровавый.
Святой и правый,
Марш, марш вперед,
Рабочий народ!..
Возле дворов, с начищенными медными бляхами на груди, стояли дворники; из ворот, из переулков торопливо выходили жители, одни испуганно таращили глаза на красные знамена, другие радостно улыбались и шли следом за рабочими, протискиваясь в самую гущу и не обращая внимания на полицию.
Полицейские забежали вперед, вновь попытались остановить шествие, но на них угрожающе закричали:
— Уйдите от греха, фараоны!
— Брось, ваше благородие!
Данила Подгорный, крупно шагая рядом с Леоном, думал: «Что ж оно такое творится? Полиция — и ничего сделать не может. Вот она, сила народная. Все расступается перед нею…» И спросил у Леона:
— А казаки… того, не посекут нас?
Леон улыбнулся ему, посмотрел вокруг.
— Ничего, Данила Григорьич. Смелее шагай!
Подгорный оглянулся и не увидел конца людскому потоку.
«Так! Революция, значит!» — мысленно сказал он и выше поднял голову.
На главной площади города демонстрантов встретили казаки. Шедшие по сторонам полицейские приободрились, бросились к знаменосцам, но их оттеснили рабочие.
Леон хмуро посмотрел на казаков. Умерив бег лошадей, они в нерешительности остановились, и Леон крикнул:
— Станичники!.. Царь расстрелял безоружных рабочих Петербурга за то, что они со священником пошли просить у него хлеба. Неужели и вы будете бить народ? Вы же люди из народа…
Ткаченко заслонил его собой.
— Граждане казаки! — сказал он. — В России началась народная революция. Не слушайте офицеров…
— Вот тебе «революция!» — достал его плеткой вахмистр, пришпоривая коня.
Послышались крики, несколько человек бросились врассыпную, другие к казакам, уговаривая их уехать в казармы, но вахмистр уже стегал ближних плеткой, приговаривая:
— Вот тебе хлеба! Вот тебе «не слушайте»!
— Да за что же вы, братцы-ы!
— А-а, и вы заодно-о? Бей их! — послышались угрожающие голоса.
Дед Струков подбежал к желтоусому казаку, потрясая руками, крикнул:
— Сынок, глянь на мою лысину — кого бьешь? — Но казак ударил его по голове.
Леон и Данила Подгорный схватили лошадь казака за повод, в один голос крикнули:
— Зверь, что делаешь?..
— Леон, смотри! — предупредил Вихряй, но произошло непонятное: вахмистр ударил шашкой, а другой казак подставил свою, и шашки со звоном скрестились.
Леона спас Пахом из Кундрючевки.
А над городом все гремела «Варшавянка».
На бой кровавый,
Святой и правый,
Марш, марш вперед,
Рабочий народ!..
Данила Подгорный отнял плетку у желтоусого казака и ударил сначала его, а потом коня, так что тот взвился на дыбы.
Огромный Ткаченко подбежал к вахмистру, схватил его за ногу. Миг — и вахмистр был на земле.
— Ах! — крикнул сзади чернявый казак, точно по дереву топором хватил, и тупой стороной шашки повалил Ткаченко на землю.
— Бей их, христопродавцев!
Крики, шум драки смешались с песней, в казаков полетели камни, доски, комья мерзлого снега, но бой был неравный. Некоторые рабочие дрогнули и стали прыгать через заборы, скрываться во дворах.
А Данила Подгорный, заломив шапку, мелькал среди казаков и тяжелой ременной нагайкой доставал то одного, то другого станичника.
— Уезжайте отсюда! Уезжайте, вам говорят! — приговаривал он.
И среди казаков началось замешательство. В толпе раздались радостные возгласы:
— Браво-о! Ура, станичники!
Казак в старом картузе подскочил к Даниле Подгорному, предупредил:
— Гляди, есаул! — А в следующую секунду есаул ударил Данилу Подгорного по лицу плеткой и закричал:
— Взять!..
Югоринский завод остановился.
Притушены были домны, погасли мартены и вагранки, замерли гигантские паровые машины, затихли прокатные станы. Ни одного звука, ни одного свистка паровозов не было слышно на заводе, и бесчисленные трубы, как обгорелые вековые сосны, уныло смотрели в небо и не коптили его черным дымом.
Все умолкло и замерло, будто в глубоком трауре, и даже торговцы закрыли магазины и вполголоса говорили:
— Революция!
И только на заводе слышались бодрые шумы и лились горячие, как металл, слова социал-демократов.
