— Это для солидности. Насчет денег я с тобой согласен. Но мне хочется, чтобы ты была наряднее всех! Лучше всех!
— Твоя жена во всех нарядах будет хороша, — улыбнувшись, сказала Оксана.
Яков благодарно поцеловал ей руку.
После поражения при Тюреньчене «Правительственный вестник» писал: «Рядом долгих искусных маневров с нашей стороны противник, подведенный к Ляояну, вынужден наконец нас атаковать в нашей укрепленной позиции, в условиях для себя маловыгодных». В начале войны «Вестник» превозносил адмирала Алексеева, теперь он восхвалял прозорливость главнокомандующего — генерала Куропатцина. Но когда армия Кураки достигла хваленых укреплений под Ляояном и после кровопролитных боев опять заставила генерала Куропаткина отступить, придворные редакторы были явно смущены и не писали уже больше о задержке японского наступления на север, а в общественных кругах России стало нарастать возмущение положением дел на фронте.
В эти дни самодержец России разъезжал по губернским городам, устраивая смотры полкам, отправлявшимся на фронт, и произносил однообразные речи. В Орле он сказал, что надеется на «доблесть русского воинства», и снабдил новобранцев иконой богоматери, в Курске, в Персияновке говорил: «с божьей помощью мы победим» и тоже вручал полкам иконы.
У него было много икон, но не было пулеметов. У него было подлинно доблестное русское воинство, но не было талантливых полководцев. И храбрые русские солдаты, неся на полях Маньчжурии тяжелые потери от японских шимоз и скорострельных митральез, проклинали своих бездарных генералов и отступали. Внутри страны все больше нарастало недовольство войной и царем, и на Западе заговорили, что русскому колоссу не справиться с карликовой империей. Такие предположения окончательно подрывали престиж царя, возможность новых займов у европейских банкиров становилась весьма проблематичной. И — Николай Второй решительно, на весь мир заявил, что будет продолжать войну до тех пор, пока у него останется «хоть один солдат, хоть один рубль». А чтобы европейские банкиры не сомневались в прочности трона, повелел правительству действовать против внутренней «смуты» с неменьшей решительностью. И власти перешли в атаку на безоружный народ.
В лесу, возле Белостока, воинские части окружили сходку рабочих и расстреляли ее. Рабочие Варшавы в знак протеста остановили фабрики и заводы, выступили с требованием свержения самодержавия, но войска и тут применили оружие, а вслед за тем расстреляли демонстрантов в Ченстохове.
Тогда в Петербурге, в Москве, в Кутаисе, в Риге, в Харькове и в Варшаве пролетариат вышел на улицу с лозунгами:
«Долой войну!», «Долой самодержавие!» В университетских городах прокатилась волна студенческих «беспорядков». Студентов избивали нагайками казаки, по ним стреляли войска, но они кричали: «Да здравствует Учредительное собрание!» В Ченстохове, в Кутно солдаты выпрыгивали из воинских эшелонов, не желая ехать на Дальний Восток. В Двинске взбунтовались запасные, в Кутаисе мобилизованные присоединились к демонстрантам. В Донбассе шахтеры и металлурги вступили в рукопашные схватки с полицией и казаками. Крестьяне Украины и Поволжья опять начали жечь помещичьи имения.
Финансовых тузов Европы начинали беспокоить вопросы о судьбе вложений в России, о характере и размахе поднимающейся русской революции, о том, какой отклик получит она в европейских странах. Иностранные корреспонденты обратились к новому министру внутренних дел, князю Святополк-Мирскому, с просьбой поделиться своими проектами и сообщить, большими ли переменами в жизни России ознаменуется деятельность его сиятельства. «Большими — нет», — отвечал князь, но заявил, что свои действия он будет «согласовывать с духом истинного и широкого прогресса, поскольку он не будет в противоречии с существующим строем».
Но английских и французских конкурентов России по захватам на Дальнем Востоке интересовали не только намерения русского министра внутренних дел, — их интересовало и другое: достаточно ли ослаблена Россия войной, и не слишком ли окрепнет Япония после захватов в Маньчжурии и Корее. Поэтому и дипломаты некоторых европейских стран адресовались к сановникам русского двора. Там им намекнули на «вероятность мира и даже искренней дружбы между Россией и Японией». После этого президент Америки, Теодор Рузвельт, начал зондировать почву относительно посредничества и заключения мира между Японией и Россией.
Леон теперь почти каждый день ходил в городскую библиотеку-читальню, внимательно следил по газетам за событиями общественно-политической жизни, и с каждым днем для него становилось очевиднее, что страна приближается к большим внутренним потрясениям. Но всякий раз, как он начинал думать о положении дел в партии, его охватывала тревога. Недавно он побывал на конференции южных комитетов РСДРП, созванной Лукой Матвеичем. Конференция одобрила «обращение 22-х» и высказалась за немедленный созыв третьего съезда партии. Лука Матвеич сразу же после конференции уехал в Женеву, к Ленину. Чургин изредка присылал письма. А Ряшин фактически создал второй комитет из своих сторонников, назвав его «Югоринским союзом», и уже выступил против политических демонстраций, запугивая рабочих тем, что в Югоринске может повториться белостокская бойня. Теперь этот «Союз» призывал ближе держаться к либералам и через них добиваться удовлетворения требований рабочих.
12 ноября 1904 года царь издал манифест о предполагаемых реформах, и во всех крупных городах страны начались банкеты и споры о том, какие реформы нужны русскому обществу.
Ряшин и Кулагин выступили на первом банкете, устроенном югоринским городским головой, и предъявили список требований рабочих завода. Либералы обещали принять во внимание, эти требования и подняли тост за Земский собор.
На втором банкете, по настоянию Леона, от имени социал-демократов выступил Рюмин и произнес речь о задачах грядущей русской демократической революции и о ее движущих силах. Земские деятели только переглядывались между собой и на речь не ответили. Но директор завода, инженер Вульф, пригласил Рюмина к себе и сказал:
— Спасибо за откровенность, господин Рюмин. За это я русских люблю. С сегодняшнего дня вы будете работать просто инженером.
Вскоре газеты сообщили о демонстрации в Петербурге, которую солдаты разогнали раньше, чем рабочие вышли на Невский. Вслед за этим стало известно о разгоне демонстрации московских студентов, которые были окружены казаками и жестоко избиты нагайками.
Ряшин напечатал по этому поводу листовку «Уроки двух столиц». Она заканчивалась словами: «Пролетариату нашего завода необходимо максимально использовать в первую очередь легальные средства борьбы за конституционные преобразования».
Полиция сорвала с заборов листовки, усилила наряды и расклеила объявления о том, что в случае скопления людей на улицах города или в поселках будут применены меры «по всей строгости закона».
Леон возвращался домой угрюмый и полный негодования. «Меньшинство обнаглело. Если так оставить дело, ничего не удастся провести — ни стачки, ни демонстрации. Вся полиция и казаки поставлены на ноги», — рассуждал он, и вновь перед ним возник вопрос: что же надо сделать, чтобы обезвредить деятельность Ряшина и Кулагина?
Дома он нашел на столе письмо из Баку от Вихряя. В письме шифром сообщалось: «Тут началось общее движение. На промыслах невиданное оживление».
Через два дня Югоринский комитет вынес решение об отстранении Ряшина и Кулагина от партийной работы, о роспуске кружков, которыми они руководили, и назначил новый срок всеобщей политической забастовки и общегородской демонстрации.
Двадцать первого декабря Леон пошел на работу раньше обычного. Было еще совсем темно, шел дождь. Леон засветил шахтерскую лампу-бахмутку, надел брезентовую, иссеченную окалиной куртку и, выйдя на крылечко, посмотрел на небо. «Декабрь — и такие чудеса. Как осенью сеет», — подумал он и, подняв воротник, торопливо спустился вниз по ступенькам.
У заводских ворот его остановил Ткаченко.
— Порт-Артур пал, — сообщил он. — Только что у меня был телеграфист Кошкин.
Леон разогнул спину, выпрямился и сбил шапку на затылок.
— Порт-Артур? — переспросил он, — Гм… Пошли. Забастовку надо ускорить. И демонстрацию, разумеется.
На заводе было как в муравейнике. Рабочие ночной смены прекратили работу раньше гудка, а их сменщики не торопились возобновлять ее и стояли группами. То и дело слышалось:
— Пал, значит, Порт-Артур! Довоевался Куропаткин!
— Самому белому орлу конец приходит, а не одному Куропаткину.
