Возле чайной, на скамье, одиноко сидел городовой. Рабочие то и дело бросали ему колкие замечания:
— Скучно небось, ваше благородие?
— Шел бы в пивную, может там драться кто вздумает. А, вашблагородь?
Городовой молчал и, как рак, шевелил усами.
В здании чайной негде было шагу ступить. Леон протиснулся к ряду сдвинутых столиков, бросил взгляд на графин с водой, на висевшие над дверьми тяжелые портьеры цвета бордо и усмехнулся.
— Постарался администратор! Как в городской управе, — сказал он Лавреневу.
Леону не впервые было говорить на собраниях, и тем не менее он волновался. Что-то большое, значительное предстояло ему, всем присутствующим решать здесь, в этом здании, а не только разрабатывать требования Суханову.
«Не могу говорить! Все тело дрожит почему-то. Что же это такое на самом деле творится? Собралось столько народу, а властей нет… Фу-у!..» — вздохнул он и наконец поднял руку. Подождав, пока шум унялся, он перевел дыхание и взволнованно, отчетливо сказал:
— Товарищи, заседание Югоринского совета депутатов рабочих считаю открытым…
— Завода, а не города! — подсказал ему Ряшин, но его слова потонули в шуме голосов.
— Ура-а рабочему Совету!
— Да здравствует победа рабочих! — кричали всюду.
— Леон, ты обмолвился, — опять сказал Ряшин.
— Ну и что ж? Пусть будет так, как я обмолвился, — ответил Леон.
Обсуждение требований началось сразу с вопроса о том, оставлять ли в доменных печах «козлов», или следует выдуть их, выпустить чугун. И тут разгорелись споры. Одни кричали: «Закозлить их все», другие — чтобы выдуть, некоторые предлагали сначала обсудить более мелкие требования, а тогда поговорить о домнах.
— Решать будет Совет, а не все. Не давай много говорить, — шепнул Ряшин.
Леон объявил:
— Товарищи, кто хочет говорить, просите у меня слова. А так мы до утра не решим ничего.
— Ничего, решим, нам спешить некуда.
— Это мы вроде учимся говорить, а дальше — не будет шума.
Леон усмехнулся, добродушно сказал:
— Ну-ну…
Федька смотрел на Леона, и ему стало даже немного завидно: насколько же он отстал от Леона, своего друга!
Леон все время стоял за столом. Вот он, строгий, весь собранный, начал говорить речь, и Федька затаил дыхание.
— Пролетариат — самый передовой, сознательный класс современного общества. Он создает, а не разрушает материальные ценности, как это было в период формирования его как класса, в период стихийных бунтов. Мы боремся не за то, чтобы разрушать домны и мартены Суханова, а за то, чтобы со временем управлять этими домнами и мартенами, — говорил Леон. — Конечная наша цель — уничтожение капиталистического строя, а не заводов и фабрик, принадлежащих капиталистам. Приблизит же нас к этой цели не разрушение домен, а разрушение сначала самодержавно-деспотического строя, а затем капитализма, буржуазно-капиталистического государства вообще… Я предлагаю выдуть печи!
В зале послышались одобрительные голоса:
— Верна-а-а… Мартены опорожнили, и домны надо.
— Тоже нашли с чем воевать.
— Да на самом деле: при чем тут печи?
— А при том, что с волками жить, по-волчьи надо и выть.
Слова попросил социалист-революционер, конторщик Тепляков.
— Товарищи члены Совета и присутствующие! — обратился он к собранию. — По словам нашего председателя выходит, что мы не должны оставлять чугун в домнах. Но если вникнуть в суть дела, то домны эти не только остановить, а их взорвать надо!
— Ай-я-яй, какой горячий! — раздался бас Ивана Гордеича, — Взорвать, а? Дурак, и все!
— Истинное слово, дурак, — подтвердил дед Струков.
Тепляков смутился и закончил:
— Рабочие — класс сознательный и революционный, спору нет. Но класс крестьян разве менее революционный? Так почему же мы хвалим крестьян, когда они помещичьи усадьбы жгут?
— Верна-а-а!
— Неверно! Помещичьи усадьбы нам не нужны. Народу земля нужна! — выкрикнул Федька.
Поднялся шум, и Тепляков ушел с трибуны.
Долго спорили о домнах. Часть депутатов, особенно доменщики, настаивали на том, чтобы печи выдуть, другая часть предлагала остановить их с рабочего хода. Некоторые из меньшевиков высказывались за предложение Леона, но остальные молчали, ожидая выступления Ряшина.
Леон спросил у Ряшина:
— Ты за мое предложение или против?
— Погоди, успеешь.
— Иван Павлыч, я представляю мнение комитета и хочу знать: ты за что будешь голосовать?
— Я буду голосовать за точку зрения партии, — недовольно ответил Ряшин. — Но есть депутаты беспартийные, которые нам не подчиняются. Совет — это не партийная и не политическая организация, и мы с тобой не можем применить здесь партийную дисциплину.
Леон объявил перерыв и подозвал к себе Овсянникова.
— Виталий, ты подписал с нами соглашение действовать сообща. Что значит выступление твоего помощника? — спросил он.
— Леон, мы соглашение выполнили и выступили с вами сообща. Домны — это не политика, и тут каждый волен поступать так, как его душе заблагорассудится.
— Домны — это тоже политика. И я требую, — сердито сказал Леон, — чтобы ты взял слово сам и высказался за выдувку печей.
Овсянников дал слово соблюдать условия соглашения.
После перерыва говорил Ряшин и поддержал предложение Леона. Вслед за ним Овсянников заявил, что социалисты-революционеры будут голосовать за выдув домен, и вопрос наконец был поставлен на голосование. Большинством голосов было решено: перевести работу доменных печей на холостой ход.
Леон объявил, что заседание прерывается до двух часов дня, а затем будут обсуждаться требования рабочих к владельцу завода.
Иван Гордеич подошел к нему и крепко пожал руку:
— Теперь я своими глазами увидел, что за люди вы, социалисты. Молодец, сынок, за правильное дело стоишь. — И он потрепал Леона по костлявому плечу.
В два часа дня заседание Совета возобновилось. Требования рабочих были намечены еще накануне, на собраниях в цехах, и состояли из шестидесяти пунктов. Но теперь, в чайной собралось еще больше народу, чем прежде, и, когда начали обсуждать требования, посыпались новые предложения. Тут были жалобы на десятников и на плохие рукавицы, предложения о выдаче пакли для рук и о сооружении амбулатории, требования повысить расценки женщинам-работницам и протесты против работы детей…
У Лавренева рука устала записывать все, что предлагалось, но Леон говорил ему:
— Пиши все. Пусть люди выскажут все наболевшее.
Наконец предложения кончились. В списке оказалось более сотни пунктов, и тогда приступили к обсуждению каждого пункта в отдельности.
Когда речь зашла о том, чтобы революционным путем осуществить некоторые предложения, слова попросил Кулагин. Важно стоя возле стола, он белым платочком протер стекла темного пенсне.
— Некоторые из предложенных здесь мероприятий, — медленно заговорил он, растягивая слова, — могут быть проведены только в государственном масштабе, следовательно, требуют соответствующего законодательства. Мы же не законодательный орган. Кроме того, я решительно возражаю против анархических действий такого рода, как, скажем, разгром мужиками крупных сельскохозяйственных экономий…
Его прервал голос Федьки:
— Можно спросить у оратора в синих очках? А как вы считаете, господин хороший, крестьяне имеют революционное право отобрать землю у помещиков?
— Дельный вопрос, — поддержал его Данила Подгорный.
Кулагин смутился и неуверенно продолжал:
— Я, конечно, могу ответить. Но этот гражданин меня не совсем понял…
— Громче!
— У него язык про крестьянство говорить не поворачивается.
— Он в крахмалке, а от мужика навозом пахнет.
— Я депутат, и оскорблять меня вы не имеете права, — возмутился Кулагин.
— Не велика шишка, коль гнешь не туда, — тенорком выкрикнул дед Струков. — И вообще эту меньшевистскую ихнюю лавочку надо прикрыть.
Началась перебранка, поднялся шум. Ряшин хотел выступить с протестом, но в это время к столу президиума протискались два железнодорожных чиновника. Один из них, маленький, юркий, попросил у Леона слово, снял фуражку и прочитал бумагу:
— «Мы, делегаты от служащих железнодорожного узла, решили присоединиться к забастовке и просим Совет учесть следующие наши требования к железнодорожной администрации: первое — устранить участие жандармов в деле приема и увольнения служащих; второе — официально признать существование нашей профессиональной организации; третье — всем железнодорожным служащим и их семьям при передвижении предоставлять места в вагонах второго, а не третьего класса, где приходится…» — делегат замялся, кашлянул.
