— Читайте, читайте, — сказал Леон, и чиновник еле слышным голосом дочитал требования:
— «…где приходится переносить едкий табачный дым употребляемой простым народом так называемой „махорки“ и слушать пагубно отражающееся на воспитании детей грубое красноречие рабочего люда».
— Как, как?
— А вы что, махорки боитесь? — послышались язвительные голоса.
Леон видел, что делегаты попали в неловкое положение, и предложил приветствовать забастовку служащих железнодорожного узла.
В это время над головами присутствующих показалась большая фуражка почтового чиновника, и к столу пробрался телеграфист Кошкин. Фуражка его была сдвийута набекрень, конопатое лицо улыбалось, и все знавшие его поняли, что он пришел сообщить что-то важное.
— Телеграмма из Петербурга, товарищ Дорохов, — сказал Кошкин Леону. — Я вчера отбил им, что у нас создан Совет и что мы бастуем, и вот получен ответ.
Он распустил ленту и с подъемом прочитал:
— «Петербург, девятнадцатое октября… Югоринск, Совету депутатов рабочих. Дорогие товарищи! Петербургский совет депутатов рабочих шлет братский привет бастующим металлургам Югоринска и их Совету депутатов. Революция одержала первую победу, вырвала из рук самодержавия манифест. Но нам нужны не бумажные манифесты, а действительная, реальная свобода, не Дума, а демократическая республика. Да здравствует революция! Да здравствует вооруженное восстание! По поручению фракции РСДРП большевиков Петербургского совета Цыбуля. Точка… Долой самодержавие! Да здравствует вооруженное восстание!.. Москва… Точка… Ура Советам депутатов рабочих! Воронеж точка», — читал Кошкин приписки неведомых телеграфистов, но последние слова его уже невозможно было расслышать, они потонули в шуме восторженных голосов:
— Ура петербургскому пролетариату!
— Да здравствует свободная Россия!
— Долой Думу-у-у!
— Республику требовать!
И в этом радостном шуме вдруг кто-то крикнул:
— Да здравствует государь-император!
Кричали возле Ермолаича и Данилы Подгорного. Оба оглянулись. Позади них стоял и закуривал какой-то усатый человек в рабочей одежде.
Данила Подгорный подошел к нему, взял за руку и хотел вытолкать, но его ударили по голове. Данила качнулся и выпустил полицейского.
Леон крикнул:
— Товарищи, среди нас — переодетые черносотенцы!
— Бе-ей их!
— Пусти-и, сволочь!
Федька настиг полицейского, который ударил Данилу Подгорного, левой рукой схватил его за шиворот, а правой со всего размаху дал затрещину.
— Ах, мерза-авец! — замахнулся кто-то на него, блеснув кастетом, но в это время подоспел Ткаченко, схватил черносотенца за руку и скрутил ее так, что тот присел от боли.
Несколько человек бросились к столу президиума, Лавренев ударил одного ногой в живот, и тот упал, сбив собой другого черносотенца.
А в зале уже шла потасовка. Кто кого бил, невозможно было понять. Видно было лишь, как над всеми высилась голова Щелокова и то и дело поднимался его могучий кулак. Потом зазвенели стекла окон, рамы распахнулись и черносотенцы бросились наутек.
Когда шум улегся, заседание возобновилось. Леон выступил с краткой речью и заключил ее:
— Вооружайтесь, товарищи! И немедленно организуйтесь в боевые дружины для защиты революции!
Тут же приступили к организации цеховых боевых дружин и началась запись добровольцев.
На следующий день городскому самоуправлению Совет послал предупреждение, которое кончалось словами: «Если власти не обеспечат порядка в городе, Совет депутатов рабочих примет свои меры».
Федька не стал задерживаться в Югоринске. Забастовка на заводе, горячие речи на заседаниях Совета депутатов рабочих захватили его с такой силой, что он простился с Леоном и поспешил к себе на хутор. Ехал и думал о словах Леона: «Надо действовать. Надо создавать революционные крестьянские комитеты, отбирать землю у помещиков, вводить восьмичасовой рабочий день для батраков, отменить все мошеннические сделки богатеев с бедными крестьянами и казаками, прекратить поборы». Ему хотелось начать действовать немедленно, и он нетерпеливо поглядывал в окно.
Поезд шел на подъем — медленно, тяжело. Навстречу неторопливо проходили телеграфные столбы, на проволоке меж ними кое-где одиноко сидели и раскачивались на ветру сороки.
Перед глазами Федьки плыли степь, курганы, далекие ветряки слобод. Изредка попадались зеленые поля озими, но больше было бурьянов — то матово-белых, точно заиндевевших, то рыжих, будто поржавевших от дождей и сырости. Федька провожал их злым взглядом и думал: «Сколько таких бурьянов, земель гулящих есть по России? А у мужика не на чем сеять хлеб. Эх, проклятые, идет, кажется, и на вас погибель, на помещиков разных и атаманов!»
В вагоне только и разговору было, что о царском манифесте. Некоторые пассажиры уверяли, что монархия доживает последние дни, иные шептали, будто царь скоро сам отречется от престола. Федька хмуро смотрел на пассажиров и вспоминал речи на заседаниях Совета депутатов рабочих. «Черта он сам отречется. Скинуть его надо, как мастеровые говорят!» — мысленно отвечал он пассажирам.
В Кундрючевке было попрежнему тихо, спокойно. С водопоя от речки шли быки и коровы, разносили по улицам запах парного молока и навоза, из труб над хатами лениво курился белый дымок, на дорогах расхаживали куры, голуби, порхали воробьи и галки.
Федька, добравшись до хутора, шел по нижней безлюдной улице и только качал головой: «Никогда, должно, ничем не сдвинешь с места эту Кундрючевку. Как глухая ко всему на свете и немая стоит».
По улице ехала телега с соломой, а рядом с ней шел отец Федьки. Фома Максимов за последние годы заметно постарел, ссутулился и шел медленно, немного прихрамывая на левую ногу. Федька догнал его, поздоровался и бойко спросил:
— Чего это вы, батя, все гнетесь до земли? Свобода вышла, воля, так что теперь можно и прямей держаться.
Старик Максимов посмотрел туда, где было хуторское правление, и сердито ответил:
— Ты болтай, да оглядывайся, — вольный какой объявился.
Федька показал ему газету, ткнул пальцем в манифест и хотел было читать, но отец строго прервал его:
— Брось от греха, тебе говорят… Пришел бы лучше отцу помочь какую сделать. А то летаешь по гостям, а у отца сарай обвалился, амбар похилился. Вот об чем думать надо… Да и пора домой вернуться, нечего в приймах жить, ежели отец родной под гору пошел.
— Потом про это, отец, — серьезно ответил Федька. — Сейчас не до сараев.
Старик Максимов сердито ударил хворостиной быков, и они устало зашагали по заснеженной дороге. Федька свернул в переулок и пошел домой, к Дороховым.
В хату он вошел невеселый.
— Уже нагостевался? Скорый ты… — встретила его Настя, месившая тесто в корыте.
— Нагостевался, — ответил Федька. — Там такое делается, что не до гостей. Спасибо скажи, что приехал в целости. Забастовку там Леон опять сделал с рабочими, да такую! Все в городе остановили. Чугунка вот-вот остановится, потому и торопился ехать.
Марья делала ржаные пироги с капустой. Мельком взглянув на Федьку, она склеила пирог и ловко бросила его на железный противень.
— Что ж рабочие, по-твоему, людей едят, что ты должен был не в целости домой приехать? — спросила она. — Рассказывай лучше, как Леон там живет и что про Алену говорил.
Федька почувствовал в словах Марьи обиду за Леона и виновато ответил:
— Велел передать, чтоб приезжала; мол, примет ее.
Поставив противень в печь, она обернулась к Федьке и сказала:
— Надо было и ему сюда ехать. Алена захворала, с отцом поругалась.
В хату вошел Игнат Сысоич и, увидев Федьку, обрадовался:
— Скоро ты, сынок, смотался. Ну, как оно там? Все настроилось, бог дал, или нет еще? Леон не работает?
Настя поспешила сообщить, чем занят Леон, и Игнат Сысоич покачал головой.
— Да, — произнес он, усаживаясь возле печки. — Значит, за старое взялся? Ну, с его горы видней. Не он один, весь народ поднимается за правду… Вчера вон мужики экономию старого пана палили. За волю идут.
— Воля уже вышла, — сказал Федька.
Игнат Сысоич удивленно уставился на него.
— Свобода вышла, — повторил Федька, — да не всем, потому рабочие и поднялись и остановили заводы. — И он коротко рассказал, что видел в Югоринске и какие речи там слышал.
— Так, значит, они, Калина и Нефадей, утаили от народа эту бумагу? — спросил Игнат Сысоич.
— Утаили, — ответил Федька и, развернув газету, стал читать.
В хате наступила тишина. Слышалось, как в печке шипели и слегка потрескивали кизяки.
