— Но мужики — это же не акулы! — воскликнула Оксана.
— Разумеется. Однако я не допускаю мысли, чтоб Яков, выходец из народа, стал бы… притеснять крестьян.
Оксана грустно улыбнулась, подошла к сидевшей в качалке Ульяне Владимировне, погладила ее по седеющей голове.
— Нет, мамочка, из народа выходят такие, как Чургин и Леон.
— То есть те, кто посвящает свою жизнь борьбе с правительством?
— Те, кто посвящает свою жизнь борьбе с родимыми пятнами нашего общества, как ты правильно заметила. И, скажу откровенно, я с этими людьми, а значит и против Якова, как человека, мужа…
Ульяна Владимировна опустила голову. Впервые она ясно почувствовала: все, все, что она сделала для своей воспитанницы, ради чего отдала столько сил, пошло прахом. Ее воспитанница осталась дочерью простых людей, и, кажется, останется такой навсегда. И так обидно стало Ульяне Владимировне за Оксану, что она готова была встать, уйти и больше с Оксаной не встречаться.
В комнату вбежала горничная, восторженно крикнула:
— Свобода!
Ульяна Владимировна строго посмотрела на неет-как бы говоря: «Это что еще за вольности?» Но горничная кивала головой и улыбалась, и Ульяна Владимировна недовольно взяла газету.
Оксана видела, как лицо ее густо покраснело, руки задрожали, и сама посмотрела в газету.
— Манифест?.. Манифест о свободе? — спросила Оксана и воскликнула: — Революция же победила, мамочка! Самодержавие пошло на уступки! Ура-а! — захлопала она в ладоши и, подбежав к горничной, обхватила ее и закружилась по комнате.
Ульяна Владимировна не проронила ни единого звука и все читала. А когда прочитала, тихо промолвила:
— Да, победили Чургин и Леон.
По пути домой Оксана решила навестить родных и, дав Игнату Сысоичу телеграмму, поехала в Кундрючевку. Но никто на станции Донецкой ее не встретил, и Оксана еле добралась до хутора на случайной подводе. И тут, по пути, она узнала все, что произошло в Кундрючевке накануне.
Вошла Оксана в хату и остановилась у порога. На кровати, обняв маленькую дочку Насти, плакала и причитала Марья. У Оксаны сердце сжалось от боли, и слезы полились по щекам. Казалось, не Настину дочь, а ее, маленькую Аксюту, прижимает к себе Марья, мать ее родная, кровная, и плачет горькими слезами, не зная, что будет с этой крошкой в чужом городе, среди чужих людей — у воспитателей… Давно-давно так было в этой хате, и вот она, Оксана, блистательная, богатая, стоит в родной хате, а мать все плачет и плачет, и ее тягучий, полный отчаяния голос разрывает сердце.
— Что же мы делать будем, кровинушка ты моя, сиротинушка? Нет у тебя батечки теперь, да не будет и теплого угла и кусочка хлеба. Все забрали, ироды, все вымели из амбара и выселяться велели с родного места…
Оксана, еле владея собой, тихо окликнула:
— Мама!.. — Но Марья не слышала ее и не видела и, шатаясь из стороны в сторону, будто качая плачущую девочку, все причитала в голос по загубленной жизни своей, детей своих, внуков…
— Мама!.. — крикнула Оксана, бросившись к Марье. Потом опустилась на лавку, закрыла лицо руками и зарыдала.
— Да, пропала наша жизнь, доченька моя родная, пропала и больше не вернется, — говорила Марья.
Никогда не было так тяжко на душе у Оксаны. А когда она выслушала, как били Федьку и пороли плетками Игната Сысоича, как сам Нефед Мироныч забрал все зерно, лошадь, корову и пару быков, а атаман велел Игнату Сысоичу выселяться с хутора, и он уже уехал с Настей в Югоринск и повез не приходившего-в себя Федьку, она пошла в правление и гневно сказала Калине:
— Ваши действия в отношении моего отца и моих родственников считаю преступными. Я сейчас же еду к наказному атаману и попрошу его посадить вас в тюрьму!
Калина развел руками и с усмешкой ответил:
— Что ж, мадамочка? Такая моя должность, и я не имею прав, чтоб никаких мер не принимать против крамольников. Так что извиняйте. А насчет тюрьмы’ можно сказать так: тюрьмы понаделаны не для атаманов, а для супротивников государя-императора, и вы, как человек образованный, должны это понимать.
— О, какой же вы негодяй! — воскликнула Оксана и повернулась к двери.
Калина строго крикнул ей вслед:
— Это еще что за слова такие?! — Но Оксана уже бежала улицей хутора.
Вернувшись домой, она вырвала лист бумаги из хозяйственной тетради Федьки и написала Якову телеграмму:
«Судьба жестоко посмеялась надо мной. Я думала, что любовь выше всего мирского, и пошла за тобой. Я ошиблась. Есть любовь выше моей и благородней. Имя ей — любовь к народу. Во имя ее я порываю с тобой навсегда. Прощай. Оксана».
Югоринский совет депутатов рабочих послал председателю Совета министров Витте телеграмму с требованием созвать Учредительное собрание, ввести восьмичасовой рабочий день, освободить политических заключенных и разрешить революционерам-эмигрантам вернуться на родину.
Хозяину завода были предъявлены требования: сократить рабочий день для взрослых до восьми и для подростков до шести часов; уволить директора завода инженера Вульфа и мастеров Клюву и Шурина, повысить расценки на двадцать пять процентов и уравнить оплату труда женщин с оплатой труда мужчин; предоставить двухнедельные отпуска рабочим и служащим за счет завода; построить школы для детей рабочих и клуб для культурно-просветительных нужд рабочих и служащих; выдавать пенсии престарелым рабочим и пособия при утрате трудоспособности; обеспечить рабочих завода и их семьи медицинской помощью.
Суханов приехал в Югоринск, подождал, пока выдуют домны, и расклеил объявление, в котором говорилось:
«Требования депутатов рабочих являются прямым оскорблением владельца завода и заслуживающих его доверия лиц администрации. Вследствие этого существующие отношения между владельцем завода и рабочими сами собой волею рабочих потеряли всякую силу. Коммерческие же соображения явно указывают на выгодность прекращения производства до наступления лучших времен. Я считаю закрытие завода необходимым и единственно правильным в данное время. Не имея возможности, вследствие забастовки телеграфа и почты, снестись с другими совладельцами, я немедленно еду к ним и представлю положение дел на их усмотрение.
Окончательное решение будет объявлено в течение десяти Дней.
Н. Суханов».
На заседании Совета возник спор. Леон настаивал на решительном ответе Суханову, но выступил Овсянников и сказал:
— Ошибся Совет. Не следовало выдувать домны. Вот тогда попрыгал бы перед нами Суханов. Но и с Ряшиным я не согласен. Надо действовать революционно. Я предлагаю учредить общество рабочих и передать ему эксплуатацию завода на артельных началах.
Тогда слово взял Кулагин.
— Заявляю со всей революционной ответственностью, — высокопарно начал он, — мы не можем, не должны брать управление заводом в свои руки. У нас нет ни знаний, ни опыта для этого, и мы только осложним положение, потому что не сможем продавать продукцию и платить людям заработную плату. Я предлагаю пойти к Суханову и сказать: «Мы — не насильники и не варвары, за которых вы нас приняли, а культурные, свободные граждане». Я думаю, что мы сможем убедить его взять свой ответ обратно.
В зале поднялся шум, послышались возмущенные голоса:
— Значит, он будет голодом нас пугать, а мы про культуру должны с ним говорить?
— Змею не уговаривают, а душат!
— Но мы же не можем захватывать завод? Это беззаконный акт!
— А что ж — нам преподнесут ключи от завода на золотом блюде? У нас свои будут законы!
— Верна-а!.. Мы работаем на нем, а не Суханов.
— Эх, зря «козлов» им не оставили, кровососам!
Целый день обсуждали ответ хозяина завода. Наконец большинством голосов было постановлено обратиться с воззванием ко всему населению города.
На второй день появился «Бюллетень Совета депутатов рабочих». В нем был перепечатан манифест ЦК РСДРП «К русскому народу» и обращение Совета:
«Ко всем рабочим, ко всем гражданам Югоринска.
Товарищи рабочие! Граждане Югоринска! Капиталист Суханов, при попустительстве властей, угрожает выбросить на улицу пять тысяч рабочих и оставить без хлеба десятки тысяч членов их семей. Этими провокационными действиями власти и буржуазия объявили открытую войну революционному пролетариату и пытаются локаутом сломить нашу волю к борьбе за свободу и республику.
Чего стоят после этого обещанные самодержавием в царском манифесте „свободы“, если за свободное выражение наших исконных желаний капиталисты грозят нам голодом?
Не нам даровало самодержавие свободу, а капиталистам и помещикам, чтобы вместе с ними задушить революцию.