Кулагин протестовал против такого решения, но рабочие-партийцы не поддержали его. Не поддержали его и Ряшин, и Кисляк. Кулагин покинул собрание и вышел из здания. «Один. Остался один. Даже Ряшин и Кисляк переметнулись к ленинцам. Что ж, придется действительно перестраиваться», — рассуждал он, одиноко шагая по улице. Навстречу ему быстро шли рабочие. Завидев Кулагина, они подошли к нему, сказали:
— Ты, депутат Совета, передовой человек, за чем смотришь? Почему казаки оцепили завод? — И отдали ему новое объявление Суханова.
В объявлении было написано, что основные цехи завода закрываются, а рабочие могут получить расчет. «Хороший предлог вернуться в Совет», — решил Кулагин и, вернувшись на собрание, зачитал объявление хозяина завода.
Угроза локаута стала фактом.
Лука Матвеич задумался. «Неважно оборачивается дело. Измором думают взять власти и предприниматели. Ну что ж? Померяемся силами», — мысленно сказал он, прослушав объявление, и предложил утром обсудить положение на заседании Совета.
На следующий день локаут объявили хозяева всех предприятий города, даже парикмахерские. Леон назначил открытое заседание Совета. Но еще до открытия заседания в здание чайной набилось столько рабочих, что невозможно было пройти. Настроение у всех было мрачное, в зале было тихо, почти все чадили махоркой. И каждый думал: «Что скажет Совет? Неужели тысячи человек завтра будут уволены с завода?»
Лука Матвеич понимал: наступил переломный момент. Прояви Совет нерешительность или малейшее промедление, нечего тогда и думать о подготовке вооруженного восстания. Он подозвал к себе Леона и сказал:
— Надо постараться сделать так, чтобы фронтовая сотня сменила караул атаманцев возле завода и чтобы завтра с утра рабочие могли приступить к работе. Стачку придется прекратить.
Леон и Александров пошли к Егору Дубову, и заседание проводил Ряшин. Сообщив о локауте, он заверил, что Совет примет надлежащие меры, и предоставил слово Луке Матвеичу.
В зале замерли все звуки, все шорохи. Сейчас уже каждый человек знал, кто такой Лука Матвеич, и смотрел на него, как на последнюю надежду.
Дед Струков так и шепнул Ермолаичу:
— Этот найдет выход. Обязательно найдет.
Шепот его услышали другие, и по залу пробежал оживленный шум.
Лука Матвеич провел рукой по бритой голове, негромко, как-то просто сказал:
— Так вот что, товарищи: измором нас решили взять власти и капиталисты. Ну что ж! Померяемся силами-… Я призываю всех честных рабочих и всех граждан выйти на улицу города и продемонстрировать свою силу. Совет пойдет впереди…
Лука Матвеич посмотрел в даль зала прищуренными глазами и, увидев полицию, громко сказал:
— Граждане полицейские, у нас происходит заседание Совета рабочих депутатов. Прошу покинуть зал.
Рабочие обернулись. Полицейские увидели сотни горевших ненавистью глаз и замешкались. Тогда Ткаченко и Щелоков подошли к ним и выпроводили их на улицу.
Лука Матвеич снова заговорил:
— Положение создалось для нас невыгодное. Поэтому надо поступить так: первое — расчета никому не брать: второе — забастовку прекратить; третье — создать комиссию рабочего контроля и призвать рабочих одновременно выйти на работу.
— Хорошее дело.
— Ну, а я что тебе говорил? — послышался голос деда Струкова.
Лука Матвеич бросил в его сторону неодобрительный взгляд, и дед Струков умолк.
— О времени начала работы надо будет объявить особо через депутатов от цехов, — продолжал Лука Матвеич. — А чтобы власти поняли, что мы борьбы не прекращаем и полны решимости довести ее до конца, мы немедленно должны организовать боевые дружины Совета. Дать организованный отпор властям и предпринимателям — в этом сейчас наша главная задача. Далее: надо сейчас же обратиться с воззванием ко всем рабочим соседних заводов и шахт с просьбой выступить с нами сообща. Наконец надо немедленно создать стачечный фонд и начать сбор средств…
— Принять все советы!
— А кому деньги можно сдавать? Я сейчас хочу внести.
Ряшин ответил, что деньги можно сдавать Лавреневу.
Овсянников подошел к Ткаченко и негромко сказал, видимо не желая, чтобы его услышал Лука Матвеич:
— Я считаю, что забастовку прекращать нельзя ни в коем случае. Наоборот, надо призвать народ к немедленному вооруженному восстанию. А это что? Это полное отступление.
Луна Матвеич сурово спросил:
— Вы думаете, полное? А я думаю, что частичное…
Вскоре вернулся Александров и сообщил, что казаки с фронта хотя и не приняли окончательного решения, но почти согласны поддержать рабочих.
К двум часам дня о демонстрации были оповещены рабочие всех предприятий Югоринска. И когда рабочие завода двинулись в город с красными знаменами, с песнями, навстречу им то там, то здесь из переулков стали выходить другие демонстранты, тоже с красными знаменами. Чем ближе к городу подходила колонна, тем она становилась многолюдней, тем больше поднималось настроение у каждого и тем бодрее лились революционные песни: «Варшавянка», «Марсельеза», «Смело, товарищи, в ногу…»
Лука Матвеич шел и посматривал то на тротуары и стоявших толпами горожан, то на переулки. «Ничего теперь не сделают казаки-атаманцы. А если присоединятся фронтовики, это будет совсем хорошо», — думал он.
И Лавренев, и Ряшин настороженно посматривали по сторонам и думали о том же. Лишь Ткаченко, полный, подвижной, с веселым розовым лицом, мелькал то впереди, то в середине колонны, раздавал листовки с текстом песен, сам пел, дирижировал, и от одного его появления у всех поднималось настроение и громче звучали песни.
Казаки показались неожиданно из-за угла улицы и остановились. Рабочие притихли, песни как будто кто приглушил. И вдруг сразу раздался залп, второй, третий…
Песни оборвались, люди бросились врассыпную.
— О-о-ой!
— Палачи-и, да за что же вы наро-од… та-ак…
— Бей их, товарищи!..
— Ох, умираю…
— Христопродавцы!
— Помоги-и-те-е!.. — огласилась улица душераздирающими воплями и криками.
Ермолаич после первого залпа схватился за грудь, качнулся и повалился как-то набок. Бесхлебнов хотел поддержать его, но вскрикнул, на миг выпрямился, как струна, и замертво упал на снег.
Лука Матвеич, выпрямившись во весь рост, потрясая кулаками, крикнул:
— Палачи, вы ответите перед народом!.. Бей их, товарищи!.. — и побежал навстречу казакам, выхватив из кармана револьвер. Следом за ним побежали Ткаченко, Щелоков, Лавренев с револьверами в руках, на бегу стреляя в казаков.
И тут случилось неожиданное: из переулка выбежал Леон, а вслед за ним вылетела полусотня всадников с обнаженными клинками и устремилась на атаманцев.
— Ура-а-а! — загремело по улице.
Казаки-атаманцы повернули коней и ускакали, не приняв боя с казаками-фронтовиками.
А улицу наполнили стоны, слышались плач и причитания женщин, группами стояли рабочие вокруг убитых и раненых, и на обнаженные головы их падали белые пушистые снежинки.
В этот день Совет принял постановление: требовать от властей немедленного вывода из города казаков-атаманцев, срочно создать боевые рабочие дружины и обратиться ко всем рабочим города и окружных заводов с воззванием — протестом против кровавой расправы казаков с югоринскимн демонстрантами.
Городская управа приняла постановление провести похороны убитых за счет города, все организации призывали население принять участие в похоронах.
На другой день состоялись похороны жертв расстрела…
Никогда улицы Югоринска не видели такой процессии. Огромная, нескончаемая, она сплошь заполнила центральную улицу и медленно двигалась к городскому кладбищу. Здесь были рабочие, чиновники, железнодорожники, ремесленники, учащиеся, приказчики, парикмахеры, домашняя прислуга. И все, обнажив головы, опустив глаза, пели одну и ту же песню:
Вы жертвою пали в борьбе роковой…
Многие не знали слов этой траурной песни. Ее учили тут же, на улице, кто слова, кто напев, и она, как плач, как тягостное рыдание, как грозный призыв, неслась над улицей, над городом.
Впереди процессии шли Лука Матвеич, Леон, Лавренев, Ряшин, члены Югоринского совета и несли на длинных белых простынях девять гробов. Задрапированные красным, с черными крестами, обрамленные цветами и зеленью, они выделялись на снегу, как кровь, и над ними тихо склонялись такие же красные полотнища-знамена, которые несли рабочие, и черные траурные флаги на балконах зданий.
Леон нес гроб с телом Ермолаича и вспоминал, как Ермолаич приходил на Дон косить казакам хлеба, как починял казачкам ведра, цыбарки… И у Леона горло сводило спазмой.
