чай получается. Мы тогда только с Волги для чаю воду брали. Может, конечно, и врут, а причина сурьезная существовала, однако граф уж больно ученым был. В семнадцатом-то годе, когда именье разоряли, столько книг обнаружили — невидаль! Но, значит, план царю не пондравился, однако граф долго доказывал, до самого того момента, когда Вильгельм на Россию пошел...
Иван Сергеевич издалека подходил к ответу, отвлекался.
— Ну, в империалистическую войну, конечно, не до Волги стало. Вильгельм мечтал покорить Россию — тогда бы под немцем полсвета оказалось. Да‑а... Многих из наших, само собой, на войну призвали. Я тоже шибко просился — хотя бы сапоги шить, но из-за малолетства меня не взяли. Но вскорости всем война надоела, — просто заключил Иван Сергеевич.
Мой товарищ достал блокнот и попросил разрешения набросать портрет Ивана Сергеевича.
— А чего ж, рисуй, — с достоинством согласился старик и распрямился, приосанился. — Только потом отдашь. Я его Кольке пошлю. Пусть знает, что отец тоже важнейший человек.
Я вновь повторил вопрос о возникновении Иваньковского водохранилища. Но старик не торопился отвечать.
— В Волге-то много рыбы было, — сказал он, — и стерлядь, и судак, и щука. Помногу ловили и на торг везли. А уже не то, ушла рыба. — Помолчал, взглянул на меня задумчиво: — Любопытствуете, значит, как строили-то? А как? Сначала графский план обнаружили. Случилось это тогда, когда церкви закрывали, — в одной и нашли. Граф-то сам утек во Францию, а план свой на хранение в церковь отдал. Это в двадцать втором годе было, когда от Бога отлучали. Тогда-то и наткнулись. Я это время хорошо помню: у нас первенец родился, Николай, а крестить его негде — попов разогнали, церкви заколотили или под клубы произвели. Так Колька-то у нас и некрещеным остался, да и все другие — побоялись потом. А план-то, значит, новой власти пондравился. Однако только после колхозов к нему приступили.
А в колхоз нас в двадцать девятом годе объединяли, — продолжал Иван Сергеевич. — Много народу тогда разбежалось по городам. Разные причины гнали, кого классовые, а кого житейские — жить-то надо было! Ну, а как же? От головокружения налог даже на кур объявили! Как тут выживешь? Отец меня и благословил. Я в Тверь подался, Калинином-то мы ее не называли. Нанялся сапожничать, наших-то там, много обосновалось. Денежки да и продукты — а как же иначе? — слал в деревню. До середины тридцатых там жил, пока не заболел — туберкулез у меня обнаружили. Ну, я и вернулся к семье. Помирать, можно сказать, вернулся, ан вылечился. А тут как раз работы развернули, чтобы, значит, Волгу к Москве повернуть.
Да-а... — вздохнул Иван Сергеевич. — Когда мы поняли свою погибель, жизнь наша стала одним существованием. Ба-альшой начальник тогда всем командовал. Так и заявил: «Затопим вашу деревню! Вот те раз! Да-а... Фамилию запамятовал его — не то Павлицкий, не то Новицкий, но явно не из русских: и по виду, и по говору — шепелявил сильно. Очень суровый был мужчина — никогда не улыбнется. Рта, поверишь ли, вродя не было, губы тонюсенькие и сжатые крепко, как морщина. А нос большущий, с горбиной, и глаза огромные навыкат, как у совы. Посмотрит на тебя, а тебе страшно, хоть под лавку лезь. Но ко мне расположение имел. А все через Кольку-подлеца! — осерчал Иван Сергеевич. Помолчав, опять продолжал в тихой задумчивости: — Колька-то с малолетства к начальству тянулся. Таки вился около него, когда тот наезжал. А однажды он ему все наши рыбные места раскрыл, сукин сын. Оттого-то и благосклонство ко мне вышло. Ну, а мы — тю-тю, без рыбки остались. Не двинешь же туда, где начальство балуется. Я Кольке даже уши не надрал: не дай Господь начальник-то наш осерчает.
Да-а... — вздыхал Иван Сергеевич. — Печаль неизгладимая пришла в сердца наши, когда час наступил избы жечь. Сколько костров по берегам Волги полыхало — ох, батюшки... Целые деревни горели. Горько плакали и бабы, и мужики: что же с нами-то? Вот и сейчас перед глазами полыхает там, где для вас вода. — Надолго тяжело задумался Иван Сергеевич. Продолжал в унынии: — Нам-то говорят: переселяйтесь вглубь, подальше от воды-то. А куда подальше? Кто половчей, тот уже по городам утек, слава Богу, городов вокруг много. А мы со старухой Марфой Семеновной не решились. Куда же нам? Больной я ведь был. Дали нам, значит, семьсот рублев за избу, а что это? Цены-то на строения повсюду в нашей местности сразу прыг — за меньше, чем полторы тыщи, никто и разговаривать не хотел. Что ж делать-то? Подались мы тогда в Кимры, а уж после, перед самой войной, в Москву переселились. И опять я сапожничал в подвалах, несмотря на свою болезнь. Но от горя она у меня затихла.
На войну меня не призвали, — продолжал Иван Сергеевич. — А вот Кольку с Сенькой, двоих старших, с первых дней взяли. Хорошо воевали, ничего не скажу. В орденах вернулись, но не в этом суть — живыми! У других-то всех поубивало, а наши-то с Марфой Семеновной как заговоренные. Правда, Сенька сильно контуженным пришел, он до сих пор мучается, однако живет. А Колька и на войне штырь был. Он энтого начальника — ну, Павлицкого или Новицкого — встретил, а тот уже генерал. Он его к себе взял. Очень к нему благосклонный был, в институт помог устроиться. Колька теперь два, а то и четыре языка знает, в заграницы ездит. Хваткий он получился незнамо в кого. Вон как взлетел высоко, отца уже родного не видит, отстранился. Ну, я ему покажу, — неуверенно пригрозил Иван Сергеевич, — я ему устрою! Устарел только я, — вздохнул старик.
Мой товарищ протянул Ивану Сергеевичу портретный набросок. Иван Сергеевич равнодушно посмотрел на себя и молча вернул листок. Он, видно, запамятовал, что собрался послать его Кольке, чтобы доказать, что и он «важнейший человек».
— Берите, — сказал художник.
— А не нужно мне ничего, — устало ответил старик. — Устарел я уже ко всему. Пойду, пожалуй.
— Иван Сергеевич, ну, а нынешняя Волга вам нравится? — спросил я. — Весь этот простор? Вся эта красота, а?
— Ндравится, ндравится, — без энтузиазма ответил Иван Сергеевич. — Пойду я, ребятки. — Взбросил свой желтый портфель
