Иваньковского водохранилища и, если удастся, на «ракете» добраться до Калинина, а уже оттуда в Москву. Во всех нас живет тяга к путешествиям, к открытию новых мест, и в данном случае оказалось возможным не откладывать на будущее наше давнее намерение.
— А на «Созидатель», — охотно отвечал Иван Сергеевич. — Не бывали разве?
— Нет, не приходилось. А далеко до него?
— Да совсем рядом.
Иван Сергеевич снял желтый портфель-котомку и поставил у ног.
— Воблы хотите? — смущаясь, спросил он.
— Какой воблы? — удивились мы.
— Абнакнавенной, — пояснил он. — Волжской. За пять штук рупь. А еще бутылку пива дам. За сорок копеек. Как сам покупал в буфете. Я только за свой труд наживу беру.
Под накрапывающим дождем не хотелось ни воблы, ни пива, но Иван Сергеевич вызывал симпатию и сочувствие, и мы решили поддержать его коммерческие начинания. Он со старческой неловкой суетливостью размотал черный шнур, стягивающий портфель, вытащил газетный сверток с воблой, развернул его. Вобла была мелкая, непривлекательная.
— Выбирай, которая получше, — предложил старик. Он не скрывал того, что и сам сознает, что вобла никудышная. — А что же я поделаю? — стал объяснять он. — На пензию разве проживешь? Без старухи я не хозяйственный. А она уже семь годов как померла, царство ей небесное. Вот и приходится изворачиваться... — Иван Сергеевич вдруг заговорил сердито, скороговоркой: — А вот подам на них в суд, коли дальше так будет. Суд мне присудит. А чего же остается?! Пусть им совестно! Когда учил их, все им отдал, а теперь контраментирую.
— Кто же они-то? — поинтересовались мы.
— Да сыновья мои и дочери. Шестеро их у меня. Три сына и три дочери. Все в Москве живут. Богатые стали. Рояли да машины покупают, а отцу ничего. Вот подам на них в суд! — сердито пообещал Иван Сергеевич. Потом смягчился, вздохнул. — Однако же беда с русским человеком. Как в люди выбьется, обо всех забывает. И об отце родном! Разве так можно? — обратился к нам Иван Сергеевич. Черные угольки глаз блеснули слезой. — Я, бывалоча, сутки не сплю. А после второй войны с немцем я лодочником пристроился в «Созидателе». Отработаю — и за рыбой, а потом ночь обувку им шью и на продажу тоже, чтобы семью поддержать. А теперь не нужен. Нельзя так, не по совести жизнь ихняя.
Иван Сергеевич опять вздохнул. Подумав, продолжал:
— Вон взять одного Николая. На него у меня главная обида. Он в год зарплаты почти что семь тысяч получает. Да еще по заграницам ездит. Два языка знает. — Об этом Иван Сергеевич упомянул не без гордости. Но тут же осерчал: — А ежели я на него в суд?! Что ж тогда? Скажем, мне десять процентов присудят. Да я таких денег и в год не зарабатывал. Вон оно как! А он мне: отец, контраментируешь.
— Что-что? — переспросили мы, вновь услышав странное слово «контра-ментируешь». Старик так его и произносил, деля на две части и подчеркивая первую. Таким образом он переиначивал глагол «компрометировать».
— Ну, значит, стыдно ему за меня, — пояснил Иван Сергеевич. — Не хочет в родстве признаваться перед знакомыми.
— А кто же он у вас?
— Да откуда мне знать? — уклонился Иван Сергеевич. — Ба-аль-шой начальник. А поменьше когда был, так сюда приезжал, гостинцы привозил. Вот портфель свой оставил, плащ энтот, пинжак, новую шляпу купил. А как до генерала дошел, так — контраментируешь. Однако же не он все это, — вздохнул Иван Сергеевич, уже защищая сына, — жена его больно недружелюбна ко мне. Она-то и слово это придумала.
Дождь усиливался. С верховьев Волги плотной серой массой быстро надвигалась гроза. Непроницаемая серость уже охватывала широкий простор Иваньковского водохранилища, леса и поля левобережья. Иван Сергеевич коротко и тревожно взглянул на грозовое небо и торопливо стал стягивать шнуром портфель.
— Быстрей надоть под навес-то, — предупредил он.
Мы поспешили за ним на берег Волги, где на безлюдном пляже дома отдыха «Созидатель» был солярий — на железных столбах лежали крупные листы гофрированной черепицы, а под ними деревянные лежаки. Мы успели вовремя. Дождь полил вовсю. Темную клубящуюся массу, будто опустившуюся на самую землю, разрывали белые вспышки молний. Гром взрывался над головой, катился рядом, вокруг, как артиллерийский обстрел. Прибрежная вода кипела, пузырилась от стремительных густых струй. Казалось, мы попали в эпицентр небесного извержения. Но Иван Сергеевич оставался покорно-невозмутимым, и это успокаивало. Наконец и молнии засверкали впереди, и гром откатился туда же, став поглуше, а дождь все продолжал хлестать с еще большим остервенением. Но вот и он начал затихать, посветлела даль, та, откуда так быстро надвинулась стремительная августовская гроза.
— Скоро кончится, — равнодушно сказал старик.
Мы облегченно закурили, но от сырости курилось плохо.
— Вы, конечно, помните настоящую Волгу, до водохранилища? — спросил я.
— Как же?! — ответил Иван Сергеевич, и даже с обидой. Он стал вспоминать неторопливо и тихо.
Их деревня стояла на самом берегу Волги и в летнее время славилась рыбным промыслом, а в зимнее — сапожным мастерством. Летом, конечно, мужики не только рыбу ловили, но и справно крестьянствовали. Правда, землицы маловато было. А с осени, после Покрова́, большой деревенской артелью отправлялись на заработки — шили сапоги. В 1905 году, в январе, рассказывал Иван Сергеевич, даже оказались на Дворцовой площади в Петербурге.
— А как это случилось? Видят, народ валит, а впереди поп, и иконы несут. Ну, интересно нашим стало, и пошли. А на них как налетят казаки — и нагайками, и шашками плашмя. Со страху наши-то, деревенские, и не поняли, что в революцию попали, — тихо рассмеялся Иван Сергеевич.
Вот тогда, — продолжал он в задумчивости, — сказывали, что граф, из здешних он был, именье его на взгорье стояло, повыше от деревни Спуски — вон она по берегу виднеется... А тогда-то спусковские и не мечтали у воды оказаться. Так вот граф — запамятовал только: не то Баранов, не то Барановский, — план царю представил, чтобы Волгу вспять повернуть, к Москве. Сам-то он в Москве жил, и очень хотелось ему, сказывали, в самовар волжскую водицу заливать — ведь вкуснейший
