Что не заезжал, Глыбин? Забыл родной двор?
— Он в космонавты подался, — ехидно пояснил бывший одноклассник Глыбина Журкин. — У них режим!
— В космонавты — это хорошо. На «Чайке» будут возить, и все вам, чего хочет, — захихикал пенсионер Скарбин, всю жизнь бывший экспедитором.
— Тебя бы, старого... посадить в ракету — один бы песок вернулся, — с веселой сердитостью отвечал Глыбин.
Все засмеялись. На одноклассника Журкина Глыбин принципиально не посмотрел: тот всегда ему завидовал, еще с детства.
Подскочил Ленька Прибыткин. Одет в брезентовую робу, испачкан ржавчиной, в рваной кепочке. Глаза — большие и серые — заячьи. Наивные и доверчивые и такие прилипчивые, что от них никуда не денешься. Хлоп Глыбина по кожаной спине, радостно ржет:
— Здоров, Юр! Дай рупь!
— Ну еще что? — с мрачной тяжестью в голосе спросил Глыбин.
— Смотри, Прибитый уже нажрался, — веселенько на потеху компании крикнул Скарбин.
А Журкин вдруг как заорет:
— Николай Герасимович!
Прибыткин съежился, затравленно оглянулся и, пригнувшись, по-солдатски сделал перебежку в тылы мастерской. Оттуда обозрел двор — Николая Герасимовича не было — и зло показал кулак Журкину, который хохотал до слез. И пошел от них в мастерскую.
Кузовков пояснил Глыбину, что три дня назад Николай Герасимович, бессменный начальник мастерских, сказал Леньке Прибыткину, что, если еще раз увидит его на работе выпившим, дает честное слово сделать его первым советским безработным. А Леньке уже подаваться некуда: отовсюду его за пьянку выгнали. Всегда во дворе считалось последней стадией падения проситься на работу к Николаю Герасимовичу: Ленька вот и дошел.
— А вообще-то он хороший жестянщик и парень добрый, с придурью, правда, — тихо сказал Глыбин Кузовкову.
— Пьянеет быстро, — пояснил Митя. — А хочет все на равных.
— Ну вы тренируйтесь, мужички, тренируйтесь. Приносите, так сказать, пользу государству, — шуточкой, но с презрением сказал Глыбин, отходя к машине.
Гараж Глыбина выделялся среди соседних. Он был мощнее — шире и выше, свежекрашен, бетонная площадка перед дверью. И если открыть его, то внутренней аккуратностью он еще контрастнее отличался от себе подобных. Яркий свет, цементный пол, стены обиты строгаными досками, выкрашенными бесцветным лаком. Все разумно развешано, расставлено, в углу — верстак, инструменты, а у дверцы, врезанной в ворота, — столик-тумбочка, где найдется и стакан, и тарелка, и вилка. Над столиком в застекленной рамке фотография молодой женщины с малышом.
— Кто это, Юр?! — удивленно воскликнул Кузовков.
Глыбин тяжело, недовольно уставился на него. Из-под его лохматых бровей Кузовкова сверлили ясные строгие глаза.
— Жену-то твою я знаю, — неуверенно оправдывался Митя.
— Знаешь, значит? — в голосе мрачная тяжесть.
— Ну она же заходила сюда!
— Двоюродная сестра с сыном, — отрубил Глыбин. Он снял портрет и спрятал его на полку.
Работали молча, споро, со знанием дела. Мите хотелось поболтать с Глыбиным, но тот был задумчив, мрачен, сердит: лучше не приставать, оборвет, оскорбит даже. Митя знал: резок, груб, несправедлив Глыбин в своей сердитости. Понял Митя — его ненужный вопрос о женщине с ребенком задел Глыбина. Поэтому молчал, думая: все равно Глыбин всегда злой во время работы, обязательно торопится, подгоняет, ругается. Но сам соображает быстро, решителен. Нет этого в Мите, и потому грустно ему думать о себе, но он не стесняется подражать Глыбину. И что-то похожее получается — по упрямству, умелости. Митя в своем таксомоторном парке мог бы механиком работать, но ему и шоферить нравится, летать по городу на скорости, и деньги нужны.
Глыбин тяжело думал...
Утром на заводскую летную базу неожиданно приехал Вася Славин. Хромал с палочкой по центральной березовой аллее. Глыбин сразу узнал его, и все в нем оборвалось. Не виделись лет восемь. Выбежал, быстро пошел навстречу. Обнялись.
Когда-то, теперь уже очень давно, в конце пятидесятых, служили неразлучные друзья — Юрий Глыбин, Василий Славин и Олег Парфенов. Служили летчиками-испытателями и очень гордились этим — фантастические машины, фантастические скорости, и ты своими руками где-то под боком у Бога укрощаешь вздорного, норовистого воздушного «мустанга».
Первым не укротил очередного «мустанга» и погиб Олег Парфенов. В 62‑м. В их троице он один был женатым. У него остались двадцатисемилетняя жена Ольга — ладная блондинка — и пятилетняя дочь Надя. Сухой, черноволосый, кареглазый Вася Славин с первого дня знакомства был тайным поклонником Ольги. Глыбин в то время был ветрен и беспечен, не знал усталости от любовных историй. Был он высокий, широкоплечий, синеглазый шатен — любимец женщин.
Смерть Олега сделала их сразу серьезными и взрослыми. Они бережно опекали Ольгу. Однажды пришли рыцари: выбирай, Оля, кто ближе по душе. Она выбрала Глыбина. И потянулась жизнь, как сибирский тракт. И у нее, и у Глыбина, и у Славина.
Самолет, ставший роковым для Олега Парфенова, чуть не стал последним и в жизни Василия Славина. Он разбился при посадке, но выжил. Год по госпиталям, переломанный, провалялся, шутил: «По косточкам меня собирают». Когда «собрали» и все срослось, демобилизовался, уехал в Киев учиться на авиационного конструктора.
За этот же самолет взялся Глыбин. Взялся из упрямства. Это был его долг перед товарищами. Но он чувствовал, что и для него испытания обернутся несчастьем. Он ясно сознавал это. Точила черная тоска. По ночам одолевали кошмарные сны. Он знал, что ему надо отказаться от полетов — и все пройдет. В нем исчезла бесшабашность, самоуверенность, даже наглость, с какой он взмывал в небо, невзирая на известные ему десятки отрицательных характеристик своенравных машин. Теперь в Глыбине поселился страх, который он никак не мог преодолеть.
Взлетел. Все шло нормально. Он даже успокоился. И там, далеко в небе, он вдруг почувствовал, что отказало управление. Он ясно понял, что самолет неуправляем. Еще несколько мгновений стремительного скольжения, и самолет, как подбитая птица, рухнет вниз. Случилось то, что он предчувствовал. Глыбин нажал кнопку катапульты. Проклятый самолет еще долго несся по прямой, а потом дернулся в закувыркался вниз. Глыбин не мог простить себе этого малодушия. Ему стыдно было смотреть в глаза товарищам. Ему надоели различные комиссии, и в конце концов он добился, чтобы его отчислили из части. Он демобилизовался. Тогда это было легко — сокращали армию.
Сейчас же он поднимает в первые полеты серийные «Илы»
