на испытательной базе авиазавода.
— Как полеты, Юра? — спрашивает Митя Кузовков. Они уже поменяли рессоры и снизу, из ямы, шприцуют, смазывают машину. Глыбин долго молчит.
— Одинаковые, как воробьи в воздухе, — наконец отвечает он мрачно.
Пять лет назад на заводе он встретил Нину Синельникову, конструктора из КБ. Это была властная, решительная женщина. Глыбин терялся с ней. Он привык к женскому обожанию, а тут непонятное происходило: он чувствовал, что ей хочется быть с ним, она откровенна и искренна с ним, весело смеется, но сделай он неверный шаг, и все разрушится.
В Глыбине все разладилось. Он часто думал, что началось это с гибели Олега. Какие до этого они были бесшабашные и отчаянные! Не знали сомнений и страха. Полеты — высшее проявление жизни, утверждали они тогда.
А теперь, думал он, бывают дни, когда я боюсь подойти к самолету. И никому не расскажешь — должен носить в себе. А это мучает, давит, унижает в собственных глазах. Раньше ничто не удерживало на земле. А сейчас паршивенькое сознаньице, что можешь погибнуть, бывает, бросает в холодный пот.
С Ниной полная неясность. С Ольгой все ясно, но как порвать? Какой уже год живешь с ней в постоянном ощущении, что все это — случайность, ошибка, думал Глыбин. И надеждой тревожит вечное ожидание — наконец-то появится кто-то, освободит его из «семейного плена». Ведь не может же такая несправедливость, в которой повинен он сам, продолжаться бесконечно! А порвать с Ольгой нельзя — память друга священна...
На днях Нина прислала письмо из Калинина. Уже год она живет там с родителямй. И его сыном. Она сообщает, что выходит замуж. «Больше ждать я не хочу и не могу», — пишет она.
Утром Василий Славин сказал:
— Я приехал за тобой. Ты должен испытать машину, которую мы создали. Там много моих идей, понимаешь? Сам я не могу. Но ты как я. — И, помолчав, добавил: — Или Олег.
Для Славина прошлое оставалось одухотворенным и живым.
— Я не буду, Вася, — твердо сказал Глыбин. — Я давно уже не тот.
— Неправда! — воскликнул Славин. — Ты просто боишься! Но ты должен, Юра! Во имя... — И он осекся и отвернулся к летному полю.
— Да, боюсь. Хочу жить, — резко сказал Глыбин несвойственные ему слова и подумал о себе как о предателе.
— Тогда ты любил самое опасное. И тебе везло, — спокойно сказал Славин, не поворачиваясь к нему, чтобы не видеть глаза Глыбина. А в них был стыд, растерянность.
— Вася, Васечка, прошу тебя, — опять, несвойственно для него — умоляюще — говорил Глыбин, — приезжай сегодня к нам. Ты не представляешь, как тебе обрадуется Ольга. Понимаешь, у нас все запуталось. И мы втроем обо всем поговорим. Обо всем. А сейчас у меня полеты..
Но полеты отменили. По низкому небу неслись сизые тучи, даже не тучи, а как бы само мрачное небо, гонимое резким, порывистым ветром, торопливо куда-то неслось. Срывался дождь, и настроение у всех было скверное...
Глыбин с Митей Кузовковым оттерли руки бензином и сходили в механические мастерские, чтобы их отмыть с мылом. Потом Глыбин достал водку, закуску. Разлил по полстакана. Выпили. Огурцы были плотные, малосольные — удивительно вкусные. Рвали растягивающиеся куски окорока, жевали как американскую резинку. На душе становилось легко и просто. Выпили еще понемогу.
— Расскажи, Юра, о последних полетах, — настаивал Кузовков.
Глыбин мягко, отечески глянул на Митю:
— Сколько тебе лет, Митя? Я же тебя пацаном помню.
— Двадцать восемь. Уже сыну три года.
— Правильно: на десять лет ты младше меня. Я как раз школу кончал, а ты мне, первоклассник, цветы вручил.
— Мы должны были другому классу вручать, а я к тебе прорвался.
— Молодец, — одобрительно улыбнулся Глыбин. — Если что-то хочешь, надо делать. Сомнениями будешь мучаться потом. Но лучше не мучаться. Правда, мысль — она ведь бесконтрольна. А вот в чем, Митя, твой смысл жизни, скажи мне?
— Откуда я знаю. Я об этом и не думаю.
— Но ты же человек, Митя. Ты же должен знать, зачем живешь, а?
— Что ты меня пытаешь, Юра? Смысл жизни, тоже загнул! Что я хочу, я могу тебе сказать.
— Ну, что ты хочешь? — настаивал Глыбин.
— Да что я хочу? Вот сейчас деньги собираем на двухкомнатную квартиру, чтобы по-человечески жить. А то все в одной комнате — пацан с игрушками, жена. Сам понимаешь. Вот я и гоняю на таксомоторе, левачу. В этом и весь смысл моей жизни.
— Ну хорошо, купишь ты эту квартиру, дальше что? — настаивал Глыбин.
— Да отстань, Юра! Куплю машину.
— Ну а дальше-то что?
— Ну что ты хочешь, чтобы я заочно в институте учился? — раздражался Митя Кузовков.
— Не об этом я, Митя.
— Ну танк я могу разобрать и собрать по частям. Десяток благодарностей мне в армии за это дали. Ну машину разберу, соберу. Ну что еще? Этот, что ли, тебе смысл нужен?
— Ладно, Мить, еще выпить хочешь?
— Давай еще.
— Сейчас, погоди. Понимаешь, плохо то, что мы даже не понимаем того, в чем же все-таки смысл нашей жизни.
— И что тебе, Юра, приспичило сегодня?
— Нас даже удивляет и злит этот вопрос. Мол, что я, хуже других живу? Да‑а. Ты меня спрашиваешь о полетах. А у меня полеты одинаковые, как воробьи в воздухе. Я ведь серийные машины испытываю. Давно уже. Спокойно и денежно. Приспособился.
Он помолчал, разливая остатки из бутылки.
— А мне сегодня, понимаешь, старый друг душу перевернул. Когда-то мы чудеса делали. Сейчас даже не верится. Был еще с нами Олег Парфенов — замечательный летчик. Он погиб. Собственно говоря, Ольга — знаешь мою жену? — так она его настоящая жена. Я, значит, женился на ней, когда он погиб. А Вася Славин, это третий из нас, который сегодня приехал, он Ольгу тайно любил и, по-моему, до сих пор ей предан. Все сложно. Как всегда в жизни. Все перепуталось. И не распутаешь.
