что она работает в столовой. Пьяный Ленька болтал, что она полностью обеспечивает семью продуктами. Не раз Глыбин видел ее, задерживался взглядом, а как-то говорил с ребятами из мастерских: «И чего она с Ленькой живет? Уж больно хороша!» И кто-то спокойно ответил: «А куда уходить? К кому? Двое детей, а Ленька дурной, когда пьян, а так — ничего, совестливый».
— Налил бы, Юра, женщине, — кокетливо сказала Надежда, открыто глянув в глаза Глыбина.
И то, что она назвала его Юрой, на «ты», ее откровенный взгляд взбудоражили Глыбина: он понял, что бес уже вселился в него.
— А полный стакан выпьешь?
— Могу, Юра. Но зачем? — мягко возразила она. — А стопку для веселости налей!
— Ты брось ей давать, — невнятно пробурчал Ленька. А сам стоял, покачиваясь, с полузакрытыми, сонными, пустыми глазами — совсем пьяный.
Глыбина охватила решимость. Улыбался галантно. Придвинулся к Надежде.
Она громко смеялась. Потом остановилась, посерьезнела и залпом выпила полстакана. Зажмурилась, стыдливо рукой глаза прикрыла, платочком слезы смахнула. Глянула открыто, бедово на Глыбина. Взяла кусочек хлеба, зажевала.
— Ну, идем-то домой, работничек, — грубо и весело крикнула на мужа и вытолкала его из гаража, уже безрассудного и податливого, хотя продолжающего невнятно бурчать.
Прислонила его к соседнему гаражу, а сама мигом к Глыбину. Стремительно прижалась к нему, дыхание затаила, а потом порывисто наклонила его голову, присосалась мягкими губами. Шептала: «Ты жди, я сейчас приду. Я быстро. Ох, если бы ты знал, Юрочка, как по ночам я тебя обнимаю».
Глыбина ошарашили неожиданные признания, обрадовали, но и как водой холодной окатили, смутили. Засомневался он вдруг — нужно ли?
Растерянный, отрезвевший, он беспокойно вышагивал по гаражу. Голова шла кругом. Пьяности и отчаянности — никакой. А день выдался — нарочно не придумаешь. Вдруг он понял, что должен ехать в Калинин!
Он стремительно распахнул ворота, вскочил в машину, выехал. Лихорадочно закрывал гараж. Успеть, чтобы Надежда не вернулась. Сделал резкий поворот и сразу — газ, вторую, третью скорость. Во дворе она к машине. И громко, отчаянно, на услышанье всему двору:
— Юра, Юра, ты куда?
Он не остановился, промчался, повернул круто в переулок и на Садовое кольцо и — скорость предельную.
Она тяжело опустилась на скамейку, голову в руки и закачалась: «Горько! Ох, горько!»
На выезде из Москвы он остановился у телефонной будки. Набрал номер своей квартиры, парфеновской квартиры. Подошла Ольга.
— Позови, пожалуйста, Василия.
— Что с тобой?
— Позови Василия.
Ему он сказал:
— Я согласен. Договорись с моим начальством, и я прилечу к тебе в Киев. Сегодня меня не ждите. Объясни все Ольге. Объясни ей, что тогда была ошибка. Ты знаешь почему. Объясни ей все. Я сейчас еду в Калинин. Там живет моя настоящая жена, мой сын. Объясни ей это, если можешь. Я не могу, Вася. Понимаешь, не могу. Я ее не люблю. Я во всем виноват. Перед ней, перед тобой. Но ты объясни ей. Объясни все.
И Глыбин положил трубку.
1969
В начале десятого на восьмом этаже строгого правительственного здания гаснет одно из немногих освещенных окон. Через десять минут тихо открывается массивная дверь центрального входа и на проспект Маркса выходит высокий, представительный мужчина. Он делает пять-шесть шагов от бесшумно закрывающейся двери и сливается с торопливым потоком прохожих.
Походка у Константина Александровича Гридунова — упругая, размашистая. Идет он легко, свободно. Его густые жесткие волосы красиво посеребрены. Глубокие морщины сурового лица подсказывают, что ему уже наверняка под семьдесят.
Гридунов идет к метро. Он никогда не вызывает черную «Волгу», хотя по своей должности главного специалиста мог бы это сделать. В подземном переходе под улицей Горького Гридунов не спускается дальше, к поездам метро, а выходит к гостинице «Националь» и шагает по проспекту Маркса, затем по Волхонке на улицу Кропоткина, сворачивает в Чертольский переулок, пересекает улицу Рылеева, попадает в улицу Мясковского, поворачивает в сторону Староконюшенного переулка, где в углублении за старинным особняком стоит пятиэтажный коммунальный дом постройки 30‑х годов, в котором он живет.
В подземном переходе Константин Александрович ускоряет шаги, чтобы быстрее миновать, как он окрестил, «молекулярное движение» на центральном перекрестке столицы. Десять раз замедлив шаг и десять раз ускорив, он поднимается по обычно свободной лестнице к гостинице «Националь». Он обязательно взглядывает на угловое окно кафе, которое памятно для него.
Когда-то — да, двадцать лет тому назад — за столиком этого углового окна он увидел свою старшую дочь Ольгу с молодым человеком. Он обрадовался неожиданной встрече, подошел к окну и постучал в него щелчками. Ольга была невероятно смущена и растеряна. Он и сам растерялся от непонятной ненужности своего поступка и, улыбнувшись, помахал им рукой.
Каждый раз, выходя из подземного перехода и взглянув на это окно, Гридунов ощущает неловкость той встречи. Но это воспоминание не будит в нем досаду, наоборот, ему становится весело и радостно. И именно в эти минуты отступает гнетущая усталость прошедшего дня.
«У каждого — своя жизнь. Да, у каждого свой нехоженый путь в жизни», — думает он.
Дальше, за желтым зданием «Интуриста», начинается старый Московский университет. У его начальной глухой стены с огромным барометром, за автоматами газированной воды стоят телефонные будки. Гридунов вспоминает, что сегодня не разговаривал с младшей дочерью — Леночкой. Он заходит в крайнюю будку и, повесив портфель на железный крючок, набирает номер квартиры в Дегунино. К телефону, как правило, подбегает пятилетний внук Саша, который тут же передает трубку маме — он торопится спать. «С Леночкой, — думает Гридунов, — у меня почему-то бо́лышая доверительность, чем с Ольгой». Они говорят минут пять. Он узнает, что у них случилось, интересуется, не нужна ли его помощь.
Выйдя из телефонной будки, неизменно Константин Александрович смотрит на противостоящий Кремль, и сердце его наполняет гордость за далеких предков.
Но мысли о предках сменяются мыслями о потомках, и уже через мгновение он вновь думает о дочерях, о близких ему людях. Когда Ольга привела в их трехкомнатную квартиру на Смоленской площади мужа, Володю Черкасова, младшего научного сотрудника, им отдали его кабинет. В своем домашнем кабинете он, правда, никогда не работал. После
