— Да ведь люди неведомо чего наплетут…
— А я так и испугался! Что я, девушка, что ли?
— Наверх, до начальства дойдет.
— Ну и пусть доходит. Мы никого не били, не грабили, только дом перевезли, да мужики, каждый по трешке заработал. В Америке и не то еще возят.
— Что мне Америка! То Америка, а то наша деревня, да и ты… Ты ведь поп все же? Неприлично духовному лицу такие “козлики” выкидывать.
Отец наконец рассердился:
— Ты что же? Ссоры ищешь? Дело сделано, ну и помолчи.
Тут Праба взяла маму под защиту: “Ну, ты, Петя, не того… как его… не кричи! Она, бедная, испугалась утром… Перестаньте!” — и увела маму в спальную.
Отец еще с месяц возился со своим приобретением, пока не устроил там полную чистоту, все перемыл, перекрасил, а что осталось без покраски, так песком и дресвой[71] натерли, что побелело. Зажгли особую печку, привезенную из города, поставили для влажности ведра воды. После этого домину наполнили яблоками. Некоторые из них выдержали даже до конца мая. Теперь и мать не возражала, и говорила: “Как увидела, сколько коней да мужиков, да еще домина во двор лезет!.. За сердце хватило! Думала, с ума отец сошел…”
Теперь работа пошла легче, потому что все яблоки можно было легко сортировать, и уже прямо на месте готовить ящики, а не таскать их то взад, то вперед.
Вспоминается мне, как привезли к нам доломитный камень для пяти-шести молодых яблонь. Народу было тоже, в этот день! Камень — целая гора! Перестарались итальяшки, как-то его и на русскую железную дорогу перегружали? И вот, долбят его мужики, бьют в щебень, целый день помахивают молотами. Потеха! Мать опять вздыхала про себя: “И нет у него, чтоб по-человечески! Все наровит, чтоб "с треском" шло!..”
Как раз приехала тетя Анна. Мать ей — не знаю чего наговорила, а Анна кинулась к Прабе:
— Ничего не понимаю! Давно это с ним?
— А что давно-то?
— Да вот, что дом чуть ли не с Кубани волоком припер… Теперь вот, камней, и эти дармоеды, по трешке в день, до конца света будут работать — “«тюк!» да "тюк!"” — Что же с ним такое?
— А!.. наконец-то поняла! Да ты сестры не слушай! Петя такой же как всегда, а мамаша наша всего боится — да “что люди скажут”, да “что начальство подумает?” — А мы же, слава Богу, у себя, на своей земле! Петя что хочет, то и делает, лишь бы людям зла не было!.. Да ты сходи в домину-то, и сама увидишь, нужное это было дело, или нет? Ведь плодовый сад у нас, а яблок хранить негде.
Тетя подцепила меня, и мы почти побежали к складу. Там царила чистота и был образцовый порядок. За столами сидели женщины и заворачивали яблоки в шелковую бумагу, другие в серебряную и укладывали в коробочки, на чистой вате.
Тетя поздоровалась, и мы прошли по всему зданию, видели термометры, гигрометры, весы, часы…
— И это все? — спросила тетя.
— Да, это все, — ответил я.
— Тогда не понимаю… Не понимаю, с чего волноваться сестре? Он просто улучшил свое дело!
И сейчас же вернулась к маме, и они обе запальчиво заговорили в полголоса: “Плодовый сад!” повторяла тетя. — “Ты, деревня этакая! Не понимаешь, что это плодовый сад…”
Я сам не понимал, в чем дело, и почему мать наша не признает разных новшеств, которые вводит отец.
Действительно, вскоре заявился к нам и благочинный, поповская гроза, отец Игнатий, и ходил с отцом по саду, потом смотрел перевезенный дом, удивлялся, а отец приказал Михайлу положить две дюжины сидра батюшке в его тарантас.
“Ничего такого не вижу… Бог весть, чего наплели про тебя, — а получив еще несколько ящиков шафранных яблок, совсем размяк. — Боится у нас священство всего нового!.. Это тоже не так хорошо, чтоб…” — и с этими словами исчез в облаке пыли.
— Он было завел речь, что мне, как духовному лицу не надлежит "торговать яблоками", на что я сказал: “Иереи наши урожай благословляют? Пшеницу собирают? Потом что они с ней делают? А продают! Так почему же мне нельзя "яблоками торговать"?” — Развел руками и ответил: “А вот, отец Петр, не знаю…” Но главное-то — я ведь от них больше не завишу, веду собственное дело, а если служу, или приобщаю больных, так это всякий раз разрешает сам благочинный”[, как потом рассказывал отец.]
Я в те годы мало чего понимал, но уже знал, что мужики папу любят, но что начальство его не особенно ценит.
Позже мама говорила: “Его вообще мало кто понимал”.
Вероятно, это и было причиной разных его невзгод.
Что произошло в мире за полвека? Где то, что нас радовало? И что за мир был полвека тому назад! Нет больше той прелести жизни, что ласкала сердце. Нет больше той милой радости, что напояла все. Нет нежности. Всюду видишь одну грубость. Взять хотя бы нашу жизнь, дом, яблоневый сад. Ведь теперь нигде такой благодати нет и не будет! Помню ясно, как сейчас, конец июля. Помню ветки, тяжело свисающие до земли, кудрявую листву, синее небо над ними, беловатые, розовые, румяные, желтоватые яблоки, так и стиснувшие друг друга, крепкие, полные сока, неистово, остро пахнущие, и желтую падалицу в траве, запах сена, гвоздики, петунии, мяты, канупера, дягиля… голова кружится! Птичий свист, гомон людей, воробьиный щебет, крик петухов, ржание коней и воркованье голубей, мычание телят, писк подросших цыплят, ленивый лай собаки… а в комнатах тихо, прохладно. Туда, в раскрытые окна, врывается волнами жара, вздымает занавески, гонит по полу цветные лоскутки, нитки. Утром мама шила мне новую рубашку к Спасу. Яблочный Спас уже завтра. И все во дворе и в доме пронизано яблочным духом. Куда ни пойди, всюду они, яблоки! В саду уже три дня как кипит работа: ставят и переставляют козла, кладут на них доски, укрепляют, а там уже бегут по ним девчата с корзинами, стремятся к медленно идущим среди деревьев возам, подают корзины. Ни одно яблоко не упало на землю, каждое бережно снято с ветки, положено в корзину. Потому-то наши яблоки сохраняются, не портятся раньше времени. То же, что упало на землю, или само оборвалось с дерева, пойдет в точило, на сидр. Их тоже, румяных и пахучих, немало.
Жара идет волнами. Жужжат надоедливо осы. Люди отмахиваются от них, вытирают лица, жадно пьют квас с ледника. Синее небо почти безоблачно, полно золотистых лучей, и только изредка виднеются сверкающие, жемчужные облачка. В этом небе, если смотреть вверх, кудрявятся ветки яблонь в желтых, беловатых, красноватых и зеленоватых яблоках. Возьмешь такое в руку, оно само хрустит. Но — нельзя, нельзя! Завтра Спас, тогда можно будет, а сегодня — никак нельзя… Хочется пить? Пей квас, а не то — бери прошлогоднего сидра бутылку. Его уже святили. Тогда как свежих яблок еще не святили. Можно выпить яблочного морса, к нему примешан прошлогодний сидр, сделанный после Спаса. Этих же яблок есть нельзя. Грех! И люди смотрят с жадностью на плоды, нюхают их, а в рот не берут. Крепка вера деревенская! Скушаешь свежего яблочка завтра…
“Ева ты, моя Евочка, не ешь до Спасова дня яблочка!” — нараспев говорят в саду бабы, перекладывая яблоки и посмеиваются, стыдливо прикрывая лицо рукавом.
Я не понимаю, почему они посмеиваются и спрашиваю Михайла конюха, но тот, сшивая какой-то ремень дратвой, сначала молчит, а потом отвечает: “А, баба ли, девка ли, все — дуры!” — и пожимает плечами. Однако отвечает неуверенно.
Во дворе кудахтает курица. Где-то пищит цыпленок. Я хожу в изнеможении, сжигаемый жарким солнцем, от воза к возу, смотрю во все глаза на краснобокие яблоки, а тронуть не смею. Как же? А что люди скажут?
Появляется наша Прабка с корзиной. Она отбирает самые лучшие яблоки для церкви. Завтра их понесут святить. Когда она уходит с ними, я помогаю, держусь за край корзины. “Ну, как ты?” — спрашивает она, когда мы входим в залу по ковровой дорожке, и ставим корзину на столик, под окном, у образов. — “Хочется свежего яблочка?” — “Да, Прабушка, хочется”. — “Ну, ничего, голубчик! Потерпи до завтрого”.
В доме упоительный аромат яблок и груш. В каждой комнате они в корзинах, в углу, возле икон. В иных и по две, по три… Яблок — им просто счета не было. Не то — груши, их было мало. Я ходил из комнаты в комнату и любовался обилием фруктов. Да, завтра ведь Спас!
К вечеру полсотни пароконных возов под начальством Михайла были отправлены в город. Ночью уехала вторая партия. В городе на Спаса был большой базар. Ночью было душно и через раскрытые окна слышался немолчный свист сверчков, а дальше ничего не знаю, ибо я крепко спал. Проснулся от шума и возгласов, и сейчас же стал одеваться.
Умывался и одевался я уже сам. Рубашка зеленого атласа и бархатные штаны лежали на стуле. Только что оделся, как вошла Прабка, поздравила с великим праздником, причесала, поцеловала и повела в столовую. Там сидели за столом мужчины и женщины и весело переговаривались. На столе был наш любимый самовар, стояло разное варенье, пирожки, и посредине — груда яблок и груш. Праба дала мне яблоко и грушу: “Бери, милый! Дождался-таки. Только что из церкви…” Я наскоро выпил чаю с яблочным пирожком и выбежал в сад. Там все еще стояли мешки, корзины и ящики, полные разноцветных, сочных яблок. Никогда такими вкусными они не казались мне! Тут же было немного рабочих, пожелавших работать и в праздник. Все они выбирали яблоки повкуснее на вид и ели. Я тоже не давал маху и набил оскомину, зубы болели, плохо обедал. “Ну, разве можно так?” — пожурила меня Прабка. — “Надо осторожненько!.. Ты бы снес Спасова яблока коровкам!” Я сейчас же набрал десятка два пахучих яблок и побежал к коровам. Как они обрадовались, и как яблоки хрустели у них на зубах! Лошадей не было дома, а потому я снес яблок овцам. Те тоже с удовольствием набросились на угощение. Даже собаки ели в тот день яблоки! О курах и говорить нечего, они уже давно добивались допуска в сад, где хотели клевать падалицу.
