К обеду вернулся Михайло и сказал, что как только открылся базар, наши яблоки пошли бойко, но тут пришел старый армянин, забрал все возы сразу и обещал приехать за остальными. Прабка набожно перекрестилась: “Ну, слава тебе, Господи! Теперь год обеспечен…”
Я не знал, что такое “обеспечен”, и побежал к Михайлу, но тот тоже не знал. Тогда я побежал на речку, посмотреть верши, нет ли рыбы. Когда я поднял одну, она оказалась полной линей, плотвы, карасей, и даже было несколько карпов. Я позвал Михайла, и мы притащили много прекрасной рыбы. Мама сама изжарила ее на свежем масле со сметаной. В это время приехал армянин. Звали его Саркисов. Отец потом продавал ему все яблоки. Он все хвалил и всему радовался у нас, и нашему саду, и рыбе, и пирогам, и чаю с яблочным морсом, или яблочное желе хвалил. Пробовал он наши яблоки-“мускат” и тоже восклицал, что таких в городе не найдешь. “Кхарашо! Кхарашо!.. Вот искажи, батушка, пачиму у нас, в горади, нет такой красота?” — “А вы закажите, мы и для вас сделаем!” — смеялась Прабка.
Саркисов уехал с ночным поездом, закупив весь урожай яблок. “Надо назад вертай!” — говорил он, прощаясь с отцом. — “Надо покупай, продавай!.. Дела гарит!”
Яблоками в те дни все пропахло, даже борщ слегка отдавал яблоками… Все удивлялись, но мама призналась, что всегда кладет в борщ пол-яблока, которое затем выбрасывает.
В саду, куда я побежал после обеда, суетились в траве и работали муравьи. Они кишели возле упавших яблоки, уносили по крошкам. “Когда-то унесут целое яблоко?” — думал я. До вечера было жарко в саду, а ночь пришла, и еще жарче стало. Последнее, что я помнил, это пряный аромат сада и звон миллионов сверчков, такой милый и нежный… Ночью мне снилось, что я строю из яблок, как из кубиков, дома, башни, город… Но вдруг явился медведь и стал все пожирать. Я закричал и проснулся. Праба склонилась надо мной и крестит: “Успокойся, дитятко. Бог с тобой! Что тебе приснилось?” — “Медведь… Медведь…” — испуганно отвечаю. — “Медведь?.. С чего бы это?” — задумчиво говорит она. — “Да ты просто яблок объелся… Вставай, уже все пьют чай!”
Только мы напились чаю, как вернулся Саркисов, на этот раз со своими рабочими. Однако уже через день он их отправил обратно и просил, чтоб мы дали своих: “Твой рабочий, батушка, чесно работай, а мой — уличный фулиган! Давай твой рабочий…” Наши мужики и бабы посмеивались, но пришли и за день сделали вдвое больше городских.
Прабка говорила Саркисову: “Одна слава, что городские! Наши работают, как полагается. А твои больше насчет сидра да чтоб нажраться! И то — все сено вытолкли! Спать на сене горазды, а работать, это уж как придется!”
С тех пор Саркисов нанимал только наших людей.
Яблочная суматоха продолжалась еще несколько дней. Яблоки с земли пошли в мойку и на сидр. Бабы несли их корзинами, и когда набирался воз, Михайло отвозил их к точилу. Янтарный сок, пенясь и играя, выливался в большую бадью. Оттуда его переливали в большие бочки, где он бродил, а оставшиеся жмыхи наливали водой, добавляли сахара, давили и получали сидр низшего качества. Жмыхи еще раз разбавляли водой, прибавляли к ним печеных яблок с обугленной кожицей, сахара и оставляли бродить. На этот раз из бражки гнали яблочную водку. Получался “Кальвадос” первого сорта. Саркисов разливал его по бутылкам с французскими этикетками, и продавал как заграничный. Отец возмущался, но Праба заступалась: “Ну и заграничный! А чем он хуже? Если покупают, значит нравится, да и нам выгода!.. И чего тебе волноваться?”
Отец вздыхал и говорил задумчиво: “Так-то оно, так, да… Эх, яблоки, яблоки!.. Я священник Бога Живого, а яблоками торгую!.. Нехорошо это”. — “Ну, и торгуешь” — живо возражала Прабка. — “Ты же сам трудишься, да и людям даешь кусок хлеба. Оставь твои вздохи! Яблоки, так яблоки. Они тоже от Бога!” — “Ты всегда найдешь слово в мою защиту… Но не виновен ли я, что торгую яблоками?” — “Так что же? Бросить сад? Пусть пропадает, и яблоки тоже? Пусть люди лишатся куска хлеба… И это будет угодно Богу! Не думаю!” — возражала Прабка.
Отец молча шагал по комнатам. Вскоре он уже стоял на молитве: “Окропиши мя иссопом и очищуся! Омыеши мя и паче снега убелюся!..”
На крыше ворковали голуби, а с дороги доносился скрип возов, тяжело груженных снопами. В окна входил волнами аромат сада, листвы, сена, гвоздики, табака и китайской гвоздики.
Вокруг дома, у самых окон, росла голубая и белая сирень, а чуть дальше были жасмины. Весной все зацветало, и особенно пышно сияли гроздья белой, как взбитая пена, сирени. Душиста она была, чуть холодна от утренней росы, и горьковато пахла, перебивая все другие запахи. Темнозеленая листва, глянцевитая; где постарше — темная, сердечком, и нежнозеленая у кистей, с красноватой побежалостью, прикрывала гроздья, и шелестела при дуновеньи ветерка. Сам ветер был полон жизни, юности, радостной тревоги, любви, тепла, солнечных лучей. Но цветы — цветы были тугие, крепкие, белые, душистые, несравненные. Отец за ними неотступно ухаживал. Перед цветеньем под кусты закапывали молотую печенку, выдержанную, пока прокиснет. Это давало цветам необычайную силу. Во время цветенья отец разводил разные растворы, составлял жидкую поливу, которую и лили понемногу под корни. Тогда грозди, уже появившиеся в нежной листве, наливались и становились крепкими, сильными, а их запах — еще тоньше, чем раньше. Отец нюхал кисть и давал мне: “Чувствуешь? Пахнет как бы красным вином с мимозой! А ведь поймать этот запах нельзя! Не хочет отдавать его сирень.” — “Как же не хочет? Почему так?” — “Потому что всякий запах можно собрать и держать в бутылочке, а сиреневый — никак! Вроде и пахнет, да уже совсем не так.”
В кабинете отца все уставлено бутылями, большими, малыми, разными аппаратами, перегонными кубами, ретортами, настойками, разноцветными склянками, а на столах стоят и лежат и еще бутыли, “сокслэ”, “эрленмайеры”, и другие бутыли, цилиндры. Отец все изучает, титрует, перегоняет, настаивает. У него в зале стоят тоже ряды бутылей вдоль стен, на темнокоричневых полках. Зайдешь, подумаешь — кабинет ученого. Он и был ученым, только вольным, для себя и людей. В больших бутылях настаивались цветы, корни, травы. Большая хрустальная бутыль содержала водку, настоянную на яблочной кожице. Люди, кому довелось ее пить для здоровья, говорили, что на вкус она горьковата, вяжет язык, но сила в ней необычайная. Точно самого лета рюмку хватил! Эта бутыль стояла на столе и сверкала как алмаз, даже когда не было солнца. Я любил ее разглядывать. Яблочная водка, однако, была самым настоящим лекарством. Она помогала больным старикам.
Если подходить к дому с улицы, он кажется весь заросшим белой сиренью. Голубая, хоть и есть, но не такая пышная, не такая яркая, как белая. Белая — это прямо райское чудо. Так и кажется, что над ней золотой ангел трепещет крыльями. И еще — кажется, будто кто-то на лютне играет, или пастушок — на самодельной сопели,[72] либо флейте. Колышутся гроздья, веют невидимым ароматом, а весенний ветер несет его на легких крыльях дальше. И купы цветов, как жемчужные тучки в синем небе, ласкаемые солнцем.
Я любил подходить к дому то — с улицы, то — со двора. Отовсюду сверкали клубы белой сирени и пахла она, как за сердце хватало. Такой нежный, юный, тонкий, точно кружевной, аромат! И в каждом цветке — желтая точка, глазок, а лепестки — закручены, точно кудри прекрасной богини. Все же вместе — тонко, женственно и переполнено любви и ласки. И если бы кто-то рядом сказал, что жизнь тяжела, полна зла и страданья, то, глядя на эти прекрасные цветы, ни за что не поверил бы! Нет, чтоб в таком мире было зло, страданье, болезнь, о — нет! Это просто невозможно допустить! И ветви согласно кивают шелковыми купами белых цветов: “Нет! Нет!” В таком прекрасном, цветущем мире нет места страданью, злу, болезни. Здесь всё — только чистая красота, только радость, нега, любовь, смущенная улыбка, но нет и не может быть места чему-либо безобразному!
С южной стороны дома цветник. Там цветут уже ранние розы, левкои, туберозы, тюльпаны, все раннее, весеннее, а дальше поднимаются еще зеленые стебли летних цветов. Эти расцветут к Ивану-Купале. По зеленому забору, отделяющему цветник от двора, уже громоздятся капуцины всех цветов, жимолость и душистый горошек, простой и скромный, но такой милый. Горят на солнце белые, желтые, оранжевые, розовые, красные и почти черные, тёмнокрасные капуцины, дрожат на ветерке, пахнут. Радуется глаз, когда смотрит на их разноцветную игру. Но если взглянешь на белую сирень, цветущую вокруг дома, то не сможешь оторваться. Даже Михайло, несмотря на то, что он больше с конями возится, с коровами, и тот сказал: “Да, в этом году "бузок"[73] (как он звал сирень) больно хороший! Ну, так батюшка же все знают про цветы!” Он был уверен, что никто на свете “всего” про цветы, как наш папа, не знал! И все его приказания, как и мамины просьбы, он выполнял совершенно точно. Что-что, а уж удобрение, бывало, положит сейчас же, как сказали, и разве что — дождь, а то буквально через минуту. У него никогда не бывало, чтоб ответил: “Сичас!” — а сам забыл на целую неделю. И вообще, он не терпел, когда кривоглазая Мавра крикнет: “Сичас!” — а сама за соломой пойдет. Он всегда ее передразнивал: “Сичас, через час, Господи помилуй нас! А ты бы нос утерла, да сейчас и сделала бы!” На что Мавра обижалась: “Работы-то этой много, и всё надо одно после другого делать!” — “А ты возьми расчет! Скажи, что больше работать не хочешь!” — поддевал он. — “Всё какую ни на есть дуру, да на твое место нашли бы…” Он, конечно, был к ней несправедлив. Мавра дурой не была и трудилась все время, работала, а только глаз у нее окривел, ну, а Михайло некрасивых баб не терпел: “Ежели стара, да еще и кривая с рожи… Что с нее взять тогда?” — и ожесточенно плевал наземь. Мавра же, проходившая мимо, вздрагивала: “И чтоб тебя блохи заели!” — в сердцах бурчала она: “Вот уж царь Дундарь нашелся!” На это Михайло презрительно сплевывал еще раз. Я как-то в доме, взяв с него пример, плюнул на пол… да еще при тетке! Вот она на меня коршуном налетела! Ну и задала же мне жару!.. Спасибо, Бог Прабу на шум послал, так она меня спасла! А то — тетка, не задумываясь, оторвала бы мне голову… Даже отец, многозначительно кивнув в сторону тетки, сказал: “Ты что ж, родной тети не уважаешь?” — “Да это он у конюха научился!” — обозлилась тетя: “На собак лаять умеет, и на пол плевать, как мужик, весьма горазд!” — “Ну, ну! Не лютуй!” — заступалась Праба. — “Мужик тебя хлебом кормит, конюх лошадьми правит, когда ты под кружевным зонтиком этакой барыней едешь!.. Не тебе же править! А кто зонтик держать будет?”
