Дольше всего они корпели над Сталиным — ставили ему грузинский акцент, орлиный взор, напяливали галифе, вставляли в зубы трубку, обучали чисткам и массовым расстрелам.
Евреи отдали Турции Арарат, продали американцам Аляску и собирались подарить Израилю Урал.
Русский язык Бьянко изучал по одной причине — он был уверен, что ОНИ придут. Он постоянно занимался сложными подсчетами — сколько времени понадобится русским на марш-бросок от их границ до пятиязычного города.
При расчетах учитывались все факторы — модернизация военной техники, боевой дух солдат, обеспечение продовольствием и сколько раз отец перестройки грозил своим пальчиком во время последней речи. Когда-то на бросок требовалось пять суток, потом срок сократился до четырех, а к моменту прибытия Виля — до двух часов. Если ракеты заправить солдатами…
Этот страх нашел отражение в русском языке Бьянко. Никто не мог так бодро и четко произнести: «Добро пожаловать, братья-освободители!». Никто так звонко не выкрикнул бы: «Откушайте хлеба с солью, доблестные сынки!». И никто так убедительно и сердечно, как Урхо, не смог бы предложить: «Разрешите поднести чарку, товарищ полковник!».
Но все это было глубоко спрятано в нем. Даже фрейдист, окунувшись в бьянковскую душу и долго копаясь в ней, ничего бы там не заметил — это была сама любезность, улыбка, предупредительность и любовь. Особенно к лошадям и евреям.
— Преклоняюсь перед их героизмом и умом! — часто повторял он и наполнял бокал: «Абиселе вайн, товарищ еврей!»
На демонстрациях в защиту советских евреев Бьянко всегда шагал в первом ряду, гордо неся транспарант, и зычно вопил: «Отпусти народ мой!»
И всегда подавал пальто Танюше, второму преподавателю, которую Ксива любовно называл «Клячей». Танюша была женой известного в городе бизнесмена Карла Шванца.
Чей-то щедрой рукой русские жены были посеяны по всей Европе. В какой бы городок Виль ни приезжал — в нем было три обязательных достопримечательности — собор, фонтан и русская жена. Все они были бабы с яйцами, лужеными глотками и богатыми мужьями, бойко торговавшими с Россией.
Танюшин торговал маслом и был известный в городе человек, — он загнал России все масло, которое осталось на складах со времен мировой войны. Причем Первой…
Он был за перестройку, за торговлю, за широкий обмен — на военных складах ждала своей очереди мороженая свинина и бекон.
Познакомились они в холле гостиницы, в Москве, когда Карл Иванович привез туда сливочное.
Кляча сразу же затащила Карла в номер, съела у него все образцы, забросила в постель — и через час объявила, что ждет двойню, и, если Карл Иванович не возьмет ее в жены, пустит себе пулю в лоб. И порядочный негоциант женился. Не выходя из номера…
Танюша переехала к нему и прямо из ситцевого сарафана впрыгнула в соболью шубу. Она любила прислугу — сказывалась привычка — Танюша долго работала горничной. Любила на завтрак иранскую икру под французское шампанское. Любила Лазурный берег.
— Шери, — кричала она, — я неделю не видела солнца. Когда мы едем в Ментон?
Разъезжала она на «Мерседесе», презирала иностранных рабочих, считала, что от черных попахивает,
— Не пора ли закрыть границы? — спрашивала она в постели Карла Ивановича. — Побеспокойся об этом, майн либе.
— Я не в силах, дарлинг, — отвечал «майн либе», — я кормлю Россию…
Вскоре ей все надоело. Демократия стала вонючей, Запад — прогнившим, свобода — опизденевшей. Она начала пить по утрам и петь под цыганскую гитару.
— Ехали на тройке с бубенцами, — вопила она низким голосом.
Однажды ее услышал Ксива, прослезился — и взял на кафедру.
— Une chose exceptionnelle! — объяснил он ректору.
Ректор любил все необычное, — он сам был неординарным — и сходу подписал приказ.
Танюше кафедра понравилась — запах овса, «Чекист», потом «Тройка». Студенты ее слушались и побаивались — на экзамены она иногда являлась с кнутом.
Спряжения она проходила по довольно специфическим глаголам:
— Я надралась, он надрался, ты надрался! Я пропустила стаканчик, ты пропустил стаканчик, он пропустил стаканчик…
Она сильно окала и акала, правда, только после перепоя. Ксиве это очень нравилось — именно так, по его мнению, нужно было говорить на великом и могучем русском языке.
Он вообще относился к Кляче довольно благосклонно. Их даже однажды обнаружили в бомбоубежище, между свиными окороками.
Кляча пела старинный романс:
— Ямщик, не гони лошадей, — тянула Кляча.
— Мне некуда больше спешить, — подхватывал Марио, расстегивая сорочку…
Кафедра выписывала «Литературную газету», журнал «Новый мир» и ежемесячник «Коневодство». Ксива изучал его особо внимательно — там, ему казалось, был наиболее чистый русский язык.
Видимо, из уважения к русской литературе все заседания кафедры проходили по-голландски. На них Виль был особо внимателен и, чтобы никто не догадался, что он голландского не знает — живо реагировал, по интуиции: морщил лоб, широко улыбался, ржал, трагически кивал головой и с акцентом Рубенса — так ему казалось — громогласно произносил: «Е, E!..»
Для этого «Е», он взял три урока, по сотне за «Е»…
Мир вокруг был смешон, абсурден, комичен. Но Виль всегда говорил себе: «Мир такой, каким мы его видели в детстве: бесконечный, высокий, радостный. Он не меняется. Просто мы с годами начинаем его плохо видеть и слышать. И понимать».
«А мир, как в детстве, это надо помнить, кретин», — говорил он себе.
Но как только видел Марио на «Чекисте» или Клячу с кнутом — начисто забывал.
* * *
Профессура требовала от Виля жаргонных слов, мата, сальных историй.
Виль юлил, отшучивался, но те наступали, и иногда, особенно после рюмки, он сдавался и, видимо, подчиняясь какой-то разрушительной силе, рассказывал тот или иной анекдот, ставя себя в неловкое положение, поскольку профессура ни хрена не понимала, а объяснять анекдот, к тому же пикантный… Виль выкарабкивался с трудом.
Особенно он подзалетел на «Во!» Черт его дернул поведать им идиотский анекдот про двух девушек, одна из которых рассказывает, что ночью на лестнице ее встретил хулиган:
«— Спой или изнасилую! — сказал хулиган.
— Ну, и что ты сделала? — спросила подруга.
— Во я ему спела!..»
Профессура не прореагировала. Она размышляла. Виль торчал в неловкой ситуации.
— Не ясно? — спросил он. — Секундочку, все объясню. Что такое «Во»?
Коллеги размышляли.
— Кантон в Швейцарии? — спросил Ксива. Он был эрудит.
— Мсье Ксива, — сказал Виль, — при всем моем уважении, как можно спеть кантон?
— Не знаю, поэтическая русская душа.
— Допустим… Но все равно тяжеловато, тем более ночью, на лестнице…
— А что же тогда «Во»? — спросил Бьянко.
— Во! — это вот что! — и Виль показал фигу.
Профессура была с фигой не знакома.
— Что такое фига? — спросил Ксива.
— То же самое, что «Во»!
Виль залезал все глубже и глубже. От волнения он вдруг выбросил вперед правую руку и показал «bras d’honneur»
— Вот это «фига» и «Во»! Ясно?
— Не совсем, — признался Ксива, — вы говорите, нельзя спеть кантон. А это разве можно спеть?!
— В том то и дело. Вы ухватили — она не спела!
— А что же она сделала? — подозрительно спросил Бьянко.
Виль несколько покраснел.
— Господа, — начал он, — как бы вам лучше объяснить… Она — женщина, видимо, легкого поведения, согласилась быть изнасилованной.
Ксива с облегченим вздохнул.
— Наконец-то. «Во» — это изнасилование. Ну, слава Богу.
— Нет, — сказал Виль, — нет. «Во» — это значит «нет»! То есть она ЕМУ НЕ СПЕЛА!
— Вы можете объяснить, почему? — спросил Урхо Бьянко.
— Не знаю… Возможно, у нее был плохой голос.
— Разве не лучше спеть плохим голосом, — резонно сказал Ксива, — чем быть изнасилованной?
— Очевидно, ей на ум не пришла песня…
— Почему песня, — Бьянко недоумевал, — она могла спеть арию, «Интернационал», гимн, наконец. Гимн-то все знают.
«Союз нерушимый…», — затянул он.
— Может, она хотела быть изнасилованной, — Ксива сладострастно улыбнулся.
— Ну, конечно, — Вилю стало легче, — она хотела, чтобы ее трахнули, отодрали, поставили пистон!!!
— Чего ж вы сразу не сказали, — Урхо Бьянко хохотал, — поставили пистон! Запишем…
Вечером, когда Виль поднимался к себе, на лестнице он увидел Клячу. Она загадочно улыбалась.
— Тан-нюша, что вы здесь делаете?
— Хулиган, — она похотливо раскрыла пухлый рот, — во я вам спою…
* * *
Некоторые скептики считают, что эмиграция — это просто смена одних дураков на других, идиотов, изъясняющихся на понятном языке, на дебилов, философствующих на непонятном.
