И ушла в ванную.
Но разве могла бы заснуть Бильгеис, не узнав, отчего так по-девичьи покраснела Гаранфил, поспешно положила трубку. Бильгеис покрутилась в детской, протерла и без того чистый кухонный стол. Поколебавшись, заглянула в ванную. Гаранфил стирала, и Бильгеис видела только ее спину, с проступавшими сквозь кофточку лопатками, свесившимися над тазом волосами.
— А ты не знаешь, кто бы это мог быть? Ну, тот, кто звонил… Я, кажется, догадалась. — Она ждала вопроса, но Гаранфил даже не обернулась к матери. Только чуть медленней задвигались лопатки под ситцевой кофточкой. Помнишь, он показал бумажку насчет обыска. Наверное, главный из них. Чертов сын глаз с тебя не сводил.
Мать заметила, какими розовыми стали уши и шея дочери, — она смахнула клочья пены с рук.
— Что тебе в голову взбрело, ай, мама! Посмотри на меня, на кого я стала похожа! А в тот день и вовсе…
Бильгеис закрыла за собой дверь ванной.
— Скажешь, не заметила? Тогда почему он ни о чем не спросил тебя? Не слепой же! Я видела, как он шарил глазами по стенам, полу… Как усмехнулся, когда перебирали в шифоньере твои старые, дешевые платья. А копеечная посуда в серванте? Я следила. Смотрю, уставился на пустые дырочки в твоих ушах. Ну, думаю, сейчас спросит: «А где ваши бриллиантовые серьги, Гаранфил-ханум?» Так что обыск он просто так… Несерьезно все сделал. Эх-х, поверь мне доченька. Почти пятьдесят лет на свете живу.
Гаранфил разогнула спину, тыльной стороной ладони откинула волосы с лица.
— Не знаю, мама… Не знаю, добрый он или злой. Какое это имеет значение? Ему приказали — он исполнял. С чего бы ему щадить меня, притворяться? — Она пожала плечами. — Показалось тебе.
Молодые, шустрые глаза Бильгеис обрадованно прищурились: кажется, удалось преодолеть преграду, пробить брешь в холодном отчуждении дочери. Который День только и слышишь: «да», «нет»… И все. С детства она такая, Гаранфил. Замкнутая. Притихнет за книжкой — как ставни захлопнутся, слова лишнего не обронит.
— Не все так просто, «приказали — исполнил». Живой человек, что у него сердца нет? Увидел ораву детей, пожалел. Или…
— Что «или», мама? — Гаранфил снова наклонилась над тазом.
— Или красота твоя причина. Мужчина всегда пленник своих глаз. Кем бы он ни работал. Не спорь со мной, Гаранфил, — Бильгеис разочарованно вздохнула. Гаранфил явно не собиралась продолжать этот разговор. — Все равно, так или этак. Спасибо ему, я уверена, если бы даже натолкнулся на горсть золота, сделал бы вид, что не заметил. А о том, что заметил, даже не спросил, дай бог ему здоровья.
Помешкав, Бильгеис наконец удалилась. Как только стихли шаги в спальне, Гаранфил выпрямилась, подошла к зеркалу, смочив ладонь под чистой струей, протерла лицо, пригладила волосы.
«Интересно, на какой картине он увидел на меня похожую? Да еще с ребенком… И почему картину должна охранять милиция? Найти бы эту картину».
Она порассматривала в зеркале свое похудевшее большеглазое лицо и, зевнув, принялась за стирку.
* * *
Жизнь продолжалась, совсем другая, новая для Гаранфил. Она теребила ее заботами о детях, беготней по магазинам и базарам. С помощью знакомых матери удалось пристроить двух девочек в детский сад, дома оставался самый маленький, трехлетний Маис. С непривычки она так уставала, что к вечеру буквально валилась с ног. Только теперь в полной мере оценила она годы, прожитые с Магеррамом. Вспоминала, как он не разрешал ей ходить на базар («Устанешь!»). Она любила возиться с цветами, очень гордилась черешневыми деревцами — сама сажала, сама растила. А хризантемы! Как-то увидев, что она босая возится со шлангом, подтаскивая его к клумбам, Магеррам прямо испугался. «Босая! По влажной земле! Схватишь воспаление легких!» Коврами выстелил дом, чтоб его Гаранфил было тепло и мягко. Узнав, что она любит читать детективы, он переплачивал за каждую книгу, только бы порадовать Гаранфил.
А сейчас вот только базар, кухня, корыто с грязным бельем, — четверо детей, только успевай поворачивайся. Если б не мать, не управиться ей. Уложив детей, Бильгеис бралась за грязную посуду, Гаранфил гладила, чинила, — на книги, телевизор не хватало времени. Иногда дети, вспомнив Магеррама, донимали ее расспросами об исчезнувшем отце. «Что такое командировка?.. Почему так долго?.. Почему даже по телефону не звонит? Когда вернется?» Она уходила в спальню и тихонечко плакала, понимая: еще немного — и дети узнают правду. От соседей, от сверстников… Что она им тогда скажет? Как сохранить любовь к отцу в их незрелых душах?
Как-то Гаранфил, тяжело волоча две тяжеленные авоськи с картофелем, луком, помидорами, остановилась, передохнуть в тени чахлого деревца. День был безветренный, знойный, — асфальт плавился под каблуками. А до остановки еще идти и идти. Здесь и налетела на нее Гюляр. Несколько лет на одной парте просидели, никогда ничего не скрывали друг от друга. Первая размолвка случилась, когда началось возмутившее весь 10 «Б» сватовство. Потом Гюляр и сама увидела жениха подруги. С тех пор ни ногой в дом Гаранфил.
И вот сейчас, обрадованная встречей, Гюляр трещала без умолку, торопясь выложить кучу событий, уместившихся в десять минувших лет.
— Муса защитился… Помнишь Мусу — он все хвастал, что раскопает какой-то город на месте древней Бактрии. Знаешь, раскопал! А Зейнал-муаллим умер, бедный, вся школа хоронила. Я? Проектируем с группой жилой квартал за Зыхом. Измучилась. Скальный ландшафт… У Диляры двойняшки… В прошлом году отмечали десятилетие окончания школы. Так здорово! Почти весь класс… Я тебе звонила, звонила… Все время нарывалась на твоего этого… — Она тараторила, стреляя по сторонам темными, как слива, глазами, весело звякали тонкие серебряные обручи на смуглом запястье. — Так тороплюсь. На пляж с ночевкой собираемся. Джавад палатку достал. Сын уверяет, что в этот раз угостят меня шамайкой. А ты, ты как? Дети здоровы? Работаешь? Что с тобой? Я что-то такое слышала… Не помню, кто сказал…
Гаранфил смахнула набежавшие слезы:
— Горе у меня. Десять лет пробежали, как один год. Дети… Магеррам такой муж, такой отец… Как я без него буду…
Гюляр вдруг рассмеялась:
— Хватит, Гаранфил, я тебя умоляю! Господи, да как ты можешь? Такого урода, как твой Магеррам, второго не найти! Как говорится: кто найдет обрадуется, а потеряет — еще больше обрадуется. А какие ребята по тебе сохли!
— Что? Как ты можешь? Да ты знаешь… — Гаранфил как порывом ветра качнуло, вцепилась рукой в тонкий ствол акации.
— Знаю. Все знают. Купил он тебя, дуру наивную. Ну, не сердись, не сердись. Знаешь мой характер, не могу душой кривить. Да еще с тобой. — Она улыбнулась подруге. — А ты еще красивей стала. А он, твой Магеррам… Знаешь, на кого он похож?
— Довольно, Гюляр. Каким бы он ни был, мне хорошо с ним. Это мой муж. И прошу тебя…
Гюляр пожала плечом, посмотрела на часики.
— Как знаешь… «Это мой муж… Это мой муж»! Айяй! Сокровище какое. Да открой глаза, спящая красавица! Оглянись вокруг! Совсем ослепла, что ли? — Гюляр покрутила коротко стриженной головой. — Ай, мой троллейбус! Ну… Я побежала. Привет!
Она перекинула через плечо изящную сумочку и, стуча каблучками, побежала к остановке. Не сказала как раньше: «давай встретимся» или «позвони мне, выберись как-нибудь в гости». «Привет» — и все. Как отрезала.
«Такого урода, как твой Магеррам…»
Магеррам урод?.. Нет, она знала, что красавцем мужа не назовешь. Не было у него таких широких плеч, густых, вьющихся волос, как… как у этого негодяя Биландарлы. С кем еще могла она сравнить мужа? В их доме почти никто не бывал, тем более мужчины. Очень редко приглашались далекие родственники — на семейные праздники или по случаю рождения детей. В основном все люди пожилые, солидные. Занятая детьми, приготовлением закусок, она их не рассматривала. Ей и в голову не приходило. И потом, когда Магеррам надевал свой новый костюм, шляпу… Дома у него была широкая, теплая куртка со стегаными бортами… Даже горб был не очень заметен. Он казался ей таким внушительным… Так ласково и добро относился к ней. Нет, нет, может быть, Гюляр, насмешница и болтушка, просто завидует ей?
Платье на ней было дешевенькое, браслеты серебряные. На пляж она собирается… Будет там перед чужими мужчинами в одном купальнике… Магеррам говорит, что порядочная женщина никогда не позволит себе такого.
«Спящая красавица»…
Гаранфил знала, что она красивая. Знала, чувствовала это по пристальным, липучим взглядам встречных мужчин, и этот восторженный шепоток соседей по старому дому. А мальчишки, что собирались под единственным на их пыльной улице деревом… Но это же были глупые мальчишки! А с кем ей еще сравнить Магеррама?
Вспомнила. Остановилась как вкопанная у глухих ворот своего дома, присела на скамеечку, потирая ноющие с непривычки, набрякшие от тяжелых авосек руки. Тот, кто приходил с обыском. Она сразу узнала его голос, хоть и не призналась матери. Конечно, это он звонил. Высокий лоб, умные, усталые глаза, плечи широкие, сильные. Пожалел ее. Сделал вид, что не заметил следы от ковров, почти пустой сервант. И как смотрел на нее… Даже от взглядов его делалось жарко, хотелось заслониться, ей тогда в какое-то мгновение показалось, что вот он сейчас поднимется, шагнет к ней… Ноги у нее тогда вдруг ослабли, — подумалось, от страха. Нет, это было что-то другое, неиспытанное.
