Кажется, никакая новость не приносила ему столько радости, сколько весть о смерти Калантара Биландарлы.
Приговоренного к пяти годам Магеррама освободили досрочно; мебельный цех, где он работал старшим мастером, стал систематически перевыполнять план. Администрация колонии относилась к этому трудолюбивому, услужливому человеку даже с долей уважения. Просьба о досрочном освобождении была подкреплена медицинским свидетельством о диабете. А тут всерьез заговорили о готовящейся амнистии…
И однажды — кончался третий год заключения — незнакомый человек постучал в ворота. Гаранфил даже лица его не разглядела в сумерках. «На днях ждите мужа», — шепнул незнакомец и растаял за пределами слабого света, качающегося на ветру фонаря.
* * *
Вернулся он теплым летним вечером. Вот уже несколько дней ждала его Гаранфил, выглядывала в окно при звуке приближавшихся машин. Беспокойное состояние матери передалось и детям. Играя во дворе, они то и дело выскакивали на улицу. Теперь калитка их не запиралась на щеколду, как прежде. Соседки запросто заходили к Гаранфил посидеть, поболтать в прохладной тени под деревьями, выпить стаканчик чая.
Скрипнула на заржавевших петлях калитка, встрепенулась Гаранфил, и звонкий мальчишечий голос крикнул:
— Папа! Папа пришел!
Через несколько секунд подросшие за три года мальчишки висели на Магерраме, как лягушата, и только двенадцатилетняя Солмаз, поразившая Магеррама своим сходством с Гаранфил, смущенно жалась к матери.
А он тянулся к ней, к Гаранфил, через галдящих ребят, через рукопожатия искренне обрадованных соседей, которые шли и шли в распахнутую калитку. Он как-то растерянно, тревожно заглядывал в порозовевшее лицо жены, будто что-то искал в ее бездонных, под густыми ресницами глазах.
«Ждала?.. Рада?.. Все та же?»
До позднего вечера кипел самовар под деревьями, не смолкали говор, просьбы отведать угощений, — одни принесли фрукты, другие печенье, прохладное вино, маринованные баклажаны, рыбу…
Только с наступлением темноты опустел двор, Гаранфил с трудом уложила детей, и наконец они остались втроем — Магеррам, Гаранфил и тетушка Бильгеис. Поговорили о здоровье, о быстро пролетевшем времени, о крыше, которая кое-где протекает в дождливые дни.
— Что? Наши часы стоят? — как-то нервно спросил Магеррам, заметив неподвижный маятник.
— Они остановились вскоре, как тебя… как ты ушел, — Гаранфил небрежно махнула рукой.
Бильгеис поднялась, посмотрела на свои старые, удивительно точные часики фирмы «Победа».
— Пойду. Вернулся хозяин в дом… Пора и мне в своем доме зажечь свет.
Она поправила темную косынку, не сводя напряженного взгляда с огромных, старинного дерева часов. Уж она-то знала, как они «остановились»… Была одна страшная ночь, вскоре после того тяжкого разговора с дочерью… «Почему ты отдала меня замуж?». Бильгеис, спавшая в детской, проснулась от шума, выскочила босая в гостиную, включила свет. Гаранфил металась по комнате как одержимая, выдвигала ящики, рылась в каких-то коробках.
— Что случилось? Что ты ищешь?
— Ключ! Ключ! Ключ! — твердила Гаранфил. — Я не могу больше! Когда в доме темно, эти часы напоминают мне гроб. Гроб, прислоненный к стене. Он считает минуты моей жизни. И еще звонит, проклятый!
Бильгеис с ужасом смотрела на дочь. Бедная столько пережила, что, наверное…
— Если я не найду ключ, я их разобью сейчас топором.
Ключ нашелся в серванте. Подставив стул, Гаранфил открыла массивную дверку и крутила, крутила ключом, пока внутри часов что-то не лопнуло с долгим, звенящим стоном. Потом она выключила свет, как будто в комнате никого, кроме нее, не было и, как слепая натыкаясь на стулья, ушла в спальню.
А теперь говорит, что они «остановились»…
— Нет, нет, мама, не уходи! — нехорошим, больным каким-то голосом сказала Гаранфил.
— Не сбежит твой дом, оставайся, — вяло поддержал жену Магеррам.
Тетушка Бильгеис сунула в авоську свои домашние шлепанцы.
— Мама, да буду я твоей жертвой… Хоть на эту ночь. Я прошу.
— Нет, нет, дочка. Когда ты была одна — понятно. Сейчас все твое при тебе — дом, дети, муж. А завтра вы приедете ко мне и постепенно начнете перевозить свои вещи. Ну, не капризничай, Гаранфил.
Бильгеис обулась в лакированные без каблуков туфли, поцеловала на прощание своего любимчика Маиса и пошла.
— Мама, не уходи, — шепотом попросила Гаранфил, когда они вышли во двор.
— Да что с тобой, доченька? А-а-а, отвыкла от мужа, застеснялась? Ничего, ничего, обойдется. Как я сразу не догадалась? Три года ведь прошло. Можно сказать, молодожены вы теперь…
— Ох, мама…
Проводив мать, Гаранфил еще долго стояла у калитки. Неужели мать, родная мать, не почувствовала ничего? «Не капризничай, Гаранфил…» Хотя что требовать от замотанной женщины: все эти годы, можно сказать, разрывалась мать между работой и домом дочери. В последнее время на ходу спит. Какие уж тут тонкости, догадки… Откуда ей знать, она же ничего не рассказала ей о встрече с Гюляр, об их разговоре, после которого что-то сдвинулось, сломалось в ее душе. Господи, он похудел и стал таким страшным со своей большой лысой головой и крошечными ногами — туфли тридцать шестой номер! И этот горб… А вдруг у кого-нибудь из детей… За Солмаз она спокойна — высокая будет, стройная. А вот второй сын — он почему-то плохо растет, сутулится. Не дай бог…
Ах, если бы не было этой ночи! Этой и всех следующих ночей. Не может она, не может. Господи, как просто все было в семнадцать лет. Какое она имеет право обвинять мать? Смазливая девчонка из бедной семьи. Отца нет, приданого нет, и надежды сменить свое старое перелицованное пальто на модный плащ — предел ее тайных желаний — тоже нет. А кое-кто из сверстниц уже носил в ушах бриллианты, лодочки на шпильках, хвастался чернобурками, сожалея, что нельзя это все надевать в школу.
И вдруг! Золушка с окраинной улицы как в сказку попадает. Дорогие духи, отрезы, желанные лаковые лодочки и плащ. «Примите этот скромный подарок», — вежливо говорил Магеррам, ее принц, ее рыжий, уродливый карлик… Она и не разглядела его тогда, за непрекращающимся потоком подарков. Мать благодарила аллаха за ниспосланное дочери счастье. «Буду греться на старости лет у вашего очага», — мечтательно говорила Бильгеис.
Что ж ты, мама, ушла, заторопилась в свой холодный, запущенный дом, где скрипят полусгнившие ступени лестницы и за водой надо ходить к крану в соседнем дворе. Не греет, не радует и тебя мой дом. Что же ты наделала, мама! Как бы я сейчас пошла, побежала следом за тобой в наш бедный крошечный двор… Я бы погладила каждую из шести ступенек, и они бы ворчливо скрипели под моими шагами. Нет, однажды она заметила, что жених ее какой-то маленький, голова его едва доставала ей до мочки уха. И спина ей показалась странной… «Мама, он что, горбатый?!» — «Нет, доченька, это оттого, что неправильно в свое время за партой сидел. Душа, душа золотая у него».
Золотая душа, золотой туман, массивная золотая цепочка с кулоном, на котором переплеталась бриллиантовая вязь их инициалов «Г» и «М»… К ее услугам была легковая машина, ее возили по модным портнихам, ювелирам, сапожникам, скорнякам. Это было так увлекательно!
Ее родной 10 «Б» готовился к выпускным экзаменам, а она, Гаранфил, уже носила под сердцем первого ребенка.
— Гаран-фил! — голос Магеррама долетел из открытого окна. — Где ты там? Проводила мать?
«Иди, Гаранфил, — мысленно приказала она себе, — иди расплачивайся…»
* * *
Как он ждал этой минуты, сколько передумал там, в колонии, терзаясь ревностью, страхом, предвкушением встречи. Почему она так отчужденно смотрит на него с порога. Дети спят… Они одни в доме. Может же он, черт возьми, обнять наконец свою жену?
Магеррам шагнул ей навстречу, обнял и, привстав на носки, впился губами в ее сомкнутый прохладный рот. И вдруг почувствовал, что локти ее, напрягаясь, все острее упираются ему в грудь, давят, отталкивают. Мягкое, умеющее быть таким податливым тело рвется из его объятий.
— Осс-ставь, Магеррам!
Она вырвалась, почему-то сбегала в ванную, вернулась бледная, умытая, с недобро поблескивающими глазами.
Ему стало вдруг душно, жарко, подошел к окну, вдохнул чистой прохлады. Где-то под лопаткой будто горячее лезвие ножа шевельнули.
Случилось. То, чего он боялся, случилось. Это не та Гаранфил, с которой больше десяти лет спали они на одной подушке. Не робкий нежный цветок Гаранфил, сладость которого была утешением и радостью его жизни. Он внимательно посмотрел на жену и заметил, как сжалась, напряглась она под ситцевым халатиком.
Не та.
Той Гаранфил нет. Ушла.
Навсегда ушла. Прозрела и ушла. Как она торопится мимо него в спальню… Как он сразу не догадался — почему именно в спальне уложила она всех детей, не отпускала мать! Готовилась, значит. Все заранее продумала. Зря он так торопился из колонии.
