– Почему?
– Я бы, например, ни за что не вышла замуж за баклана, мне не нравятся карлики. – И почему-то смеется.
Смеется и мужчина:
– Дама хотела вернуть кольцо.
– А мне кажется, он ей делал предложение. У меня, между прочим, тоже есть один баклан…
– Да? Вы не говорили…
– Ничего серьезного. Вороны – те хотя бы умные.
– Но черные. Попугаи хоть говорят.
– Я не антисемитка, но попугаи мне не нравятся.
– Как угодно, коллега, – говорит мужчина примирительно. Но видно, что он задет. – Но где же пациенты?
– Я, кажется, догадываюсь. Сегодня спрашивали у дежурного об эвтаназии. И такие, знаете, капризы! Непременно подавай им цикуту, их не устраивает венгерский аналог.
– Да-да, говорят, что раньше врачи испытывали все новые препараты на себе, представляете?
– Может быть, пациенты своими силами управились? Поэтому так тихо?
И врачи уходят из этой неуютной квартиры, потому что боятся неприятностей. И тогда Георгий Абрютин выходит из укрытия и садится в свое кресло. И Симочка Ветрова возвращается с балкона, будто ничего не случилось.
Сверху, с небес, тяжело и медленно к ним спускается баклан.
– А-а, это ты! – говорит Симочка Ветрова, хорошея. И поправляет локон.
Баклан лениво подходит к креслу, бьет клювом Георгия Абрютина, сгоняет его на пол. Георгий Абрютин, подумав, хватает баклана, сжимает ему горло и кричит:
– До! Скажи: до! Скажи! Спой! Ну, ты только попробуй. До-ре-ми-фа, это просто.
– Отстань от него, хватит того, что ты погубил мою жизнь! – Симочка Ветрова отдирает Георгия Абрютина от баклана.
Георгий Абрютин не сдается:
– Я прошу только, чтобы он попробовал.
– Он мой, понимаешь, мой, он не пойдет у тебя наповоду, – Симочка Ветрова отпихивает Георгия Абрютина, толкает его к дверям.
– Я прошу только до. До-ре-ми-фа, больше я ничего не прошу.
– Он не будет петь под твою дудку. Все остальные будут, а он не будет. Он свободен.
Ведь обещал себе Георгий Абрютин, обещал, но не выдержал опять:
– Он живет на помойке, он ворует из мусорных баков отбросы. Там он свободен?
– Да! Там он свободен, и я стану с ним там свободна.
– Ты там задохнешься от вони.
– Лучше задохнуться от вони на свободе, чем умереть от запаха роз в темнице!
Баклан обижается и тяжело взлетает. Исчезает.
– Видишь, что ты наделал, – вздыхает Симочка Ветрова. – Он ушел.
– Мы сами давным-давно ушли, – Георгий Абрютин снова садится с газетой в свое кресло.
– Ушли – в смысле умерли? – Симочка Ветрова поворачивается к зеркалу в профиль и скашивает глаза, чтобы увидеть, хорошо ли легла новая тушь.
– Я точно не помню.
– От нас можно чего угодно ожидать.
– Я готов спеть тебе на прощанье, – предлагает Георгий Абрютин.
– Прощай! – разрешает Симочка Ветрова и сама поет.
И голос ее, светлый, как лезвие ножа, разрезает воздух, вспарывает пухлые облака, раскалывается громом в небесах, и молния над Симочкой Ветровой и Георгием Абрютиным кривит свои узкие губы.
Люди притворяются. В жизни притворяются на бегу, кое-как, постыдно. А на сцене притворяются искренне, красиво.
Артисты живут бедно, собирают грибы, ягоды, кормятся рыболовством и мелкой птичьей охотой.
Живут чисто, как чисто живут в монастырях, на войне (там плохих людей не бывает, получишь в первой же атаке пулю в затылок), в домах терпимости, где на окнах решетки и отобраны мобильные телефоны.
Любят похороны, но не потому, что не их черед, а затем, что смерть – родная сестра их профессии: антре покойника, всегда заслуживающего цветы, слезы, банкет после премьеры, где ни один критик не посмеет найти изъян в проплывании героя над толпой в гробу. (Моей маме перед смертью все время снилось, что я неверно организую ее похороны, и ей, мертвой, придется сесть во гробе и дать мне последние указания.)
Лизанька Ориничева, травести, достает из сумки мисочку, в мисочке – салат, припорошенный мелко нарезанным яичком, присаживается к столу (аккуратный животик не дает ей придвинуться вплотную, и она боится испортить новое платье с кружевным воротничком, а потому, подумав, засовывает за воротничок салфетку, а все за столом любуются ею) и говорит:
– Такие странные мысли приходят в голову от беременности. Меня вдруг, знаете, заинтересовал Гитлер. Он ведь был неудачником до тридцати трех лет. Как Иисус Христос.
– Ну да, – кивает Артем Тарасов, по преимуществу замоскворецкий купец, – а после тридцати трех Иисусу Христу как раз поперло!
Некоторое время все едят молча; артисты едят всегда очень красиво, не накидываются на дорогие яства, если такие попадутся вдруг в гостях, берут понемногу, сдержанно; женщины пьют шампанское и не хмелеют, мужчины пьют водку и держатся долго. Артисты ненавидят всякие фуршеты, они настоялись на сцене и им важно сесть.
– Нет, Гитлер даже очень удивительная фигура, – промокает салфеткой лицо дворецкий из английской пьесы с убийством Михаил Атлантик, – и правда ведь, все свои деяния он начал совершать после тридцати трех, как Иисус Христос, а до этого хотел быть актером.
– А я вам так скажу, – вскакивает и кричит перекошенным ртом кот из «Теремка» Яшка Силин, совершенно белый от выпитого, – мы, немцы, перед вами, евреями, так расплатились, что можем уже всё начинать сначала!
И опять все некоторое время тихо едят и выпивают.
– А я, знаете, записалась в еврейскую общину, – отодвигается от стола и гладит свой аккуратненький живот Лизанька Ориничева. – Сначала меня не хотели брать, но я сказала, что если у меня родится мальчик, то я ему сделаю обрезание, и они задумались. И я горжусь, что я член еврейской общины…
– Как мы все! – орет Яшка Силин, и его укладывают спать на диванчике.
– Я ведь вам не рассказала! – с обидой всплескивает еще красивыми руками, но уже перешедшая на возрастные роли Татьяна Ненаглядова.
– Таня, не начинай! – просит ее Михаил Атлантик.
– Да вы же не знаете, о чем я! – вскидывает еще красивые брови Ненаглядова.
– Так хорошо про крематории говорили, согрелись, – бурчит Артем Тарасов, – сейчас начнет веревку мылом мылить.
– А вот и нет! – встает Ненаглядова, и коротенькая юбочка открывает ее еще очень красивые ноги. – Я о радостном хочу рассказать, даже о счастье. – И, пока ее никто не перебил, торопится начать. – Вчера после банкета вваливается ко мне в гримерку Миромира Анфискина. И прямо с порога, как по писанному:
– Ты, старая сука, сволочь стукаческая, по кабинетам лазалка!
– Бог с тобой, Миромирочка, – отвечаю, – успокойся, присядь, я тебе воды налью.
– Не подходи ко мне, мразь! – замахивается на меня снятым с ноги сапогом Миромирка. – Все роли, подлая тварь, захапала, ничего мне не осталось, ни словечка!
– Миромирочка, какие это роли? Ничего у меня нет!
– А-а, падла! Мы в ряд стоим с цветочками в «Навуходоносоре», а ты, сука, видите ли, выходишь из строя и протягиваешь цветы Вальке Мрачку! В «Сапогах всмятку» у тебя эпизод со словами, в «Мраморном лебеде» у тебя такой эпизод, что можно ролью назвать, а теперь еще в новогодней сказке – крик совы! Стерва ты, Танька!
– Миромирочка, не переживай! Дай я тебя обниму.
– Пошла вон, лизоблюдка, гниль, хлам, ненавижу!
– Танечка, а что же ты ее не выгнала?! – чуть не плачет Лизанька Ориничева.
И другие тоже удивляются, оторвавшись от салатов, потому что не в природе Татьяны Ненаглядовой говорить мурлыкающим голоском, да еще пытаться обнять Миромиру Анфискину.
– Что вы! Как можно ее выгнать?! Я ее, как она ни отбивалась, – ликует Татьяна Ненаглядова, – расцеловала, не могла скрыть радости. Вы подумайте только – ведь, оказывается, мне позавидовать можно! Я-то думала, что у меня все – хуже некуда, а мне завидуют. А ведь не бывает же дыма без огня. Ведь со стороны-то все виднее. Получается, что я счастливая. Счастливая! Счастливая! Счастливая! – И она кружится по комнате, поднимает со стульев остальных актеров, что-то она напевает нескладное, но дерзкое; за окном ночь, ночь, ночь, танцуют актеры под голос Татьяны; снега нет, льет дождь в эту новогоднюю ночь, в коридоре свалены шубы Дедов Морозов, а кто-то еще не успел прийти, еще не доработал, но вот влетает, останавливается обалдело возле пиджака в прихожей и шепчет по-актерски внятно, покрывая зал на шестьсот человек: «Так ведь это мой, так ведь из “Пигмалиона”, думали, я не узнаю?!», а из комнаты кричат: «Теперь мой, теперь из “Дома, где разбиваются сердца”, а вам маловат будет, Кирилл Борисович!»; и валяются в прихожей Снегурочкины косы, шапочки, голубые сапожки на каблучках; звонят жены, мужья, им отвечают: «Скоро уже, сейчас подарки раздам, и домой!», но домой никто не идет, ждут первого автобуса, первого троллейбуса, жмутся друг к другу, и кажется им, что можно согреться.
И мне.
Таллин, 2014
