Она так уморительно причитала, так искренне пугано вращала мокрыми глазищами, так дрожала осиновым листом, что Ванька, шельмец, не выдержал и расхохотался.
Марья ресницами – хлоп-хлоп – сбрехал?!.
И-их! Подхватила бадью с водой – стояла для полива. И наперевес с ведром – за Иваном. Тот увертывается, гогочет: «Не догонишь, не догонишь!» Через палисадник, на улицу. Она за ним, не отстает. Искупаю, кричит, сейчас мозги-то промою! Взвизгнула и окатила казачка с ног до головы. Зачерпнула еще с арыка:
– Я тебя, враля этакого, достану! Я тебя до кишок промою!
Ванька у колонки притормозил, рычаг повернул, ладонью раструб прижал, и струей в Маруську. Она в него плещет, он в нее хлещет! Свист, писк, улюлюканье!… Генка припрыгивает, тоже мокрее мокрого. Капает с волос, с подбородка, течет по ногам, в тапках хлюпает, с подола струится – водная кутерьма!
Зашли за калитку, обнялись и прижались губами… А как разлепились, глядь: Людочка, которая вертела попкой, все пружинила ножками, держась за лозу, вдруг отпустила ручонки и уверенно – шаг, еще шаг… За-ша-га-ла! Сама!…
Мамка с папкой кинулись к ней: ур-ра! Пошла красавица!…
Главный охотничий трофей – мясо – Иван привозил в бидонах. Порезанное на куски, было замариновано, просолено и плотно уложено. Понимать надо: температура в Средней Азии за сорок, вмиг протухнет. Это улара, жирного и наглого, сбил чуть не в городе, под виноградником ощипал да выпотрошил – на шурпу6, а вот основную добычу заготовил тщательно, впрок.
Иван сам взялся жарить свеженину. Маня детей еле угомонила, шибко разгулялись.
Дык вот. Детки засопели сладко, а мамка с папкой за стол уселись. Сковорода с мясом шкворчит посредине. Маня достала графинчик, разлила по рюмкам. Иван взял ампешку в левую руку, а правую щепотью свернул и крестом над водочкой:
– Сгинь, нечистая сила, останься, чистый спирт, и вдохнови нас на подвиги, царица лохманогая.
– Лохманогая?!
– Ага! Меня мужики-охотники научили. Знатный заговор на самогон. На водочку тоже можно. Сивушные масла изгоняет.
– Давай рассказывай: чего это за шипы-иголки?
– Вот, Маруся, удалось мне добыть дикобраза. Зверь этот в пещерах живет или в норах глубоких. Жрет только овощи, вот я у бахчи его и подкараулил. Дело было так…
Луна висела низко-низко. Огромная, как дорогой серебряный ляган7, полированный мелом до зеркальности.
С вечера присмотрел нору. Думаю, в засидку иль с подхода его шлепнуть? Решил в засидке у бахчи пристроиться.
Знаешь, как только сумерки сгущаются, со светом тает и тишина. Откуда что берется? С веток-травинок капли на землю брякаются, будто пудовые. Мыши, Мань, копошатся, а чудится, будто они размером с лошадь – топают, фыркают. Сижу, значит, от москитов унижение терплю. Сам – одно большое ухо.
И вдруг – треск, как позвякивает кто. Он! Вот удача! Сердце мое, Мань, от радости затумкало так громко, так громко, будто не сердце это, а град по жестянке. Того гляди, мой шум сердечный зверя спугнет. И вижу я в лунном свете странную картину: выползает из орешника, Мань, такая дура, будто тележка метровая, гвозди торчком, остробученная.
Хитрый это, Маня, зверь, ох и хитрый. Шел, шел, звякал, звякал иголками, а как к огороду приблизился, так, вражина, и замер. Встал, значит, вытянулся по позвоночнику. Морду нахальную вперед, напрягся, превратился, Мань, в слух и нюх. Тоже, видать, понимает, ворюга. Ученый!
А я-то с подветру сижу, учти. И представь, Мань, чудище это прибирает колючки свои проклятые, к туловищу прижимает, ажно вдвое уменьшился, и привидением вплывает на грядки.
А на меня, Мань, не поверишь, такой азарт напал, такая лихорадка. Кровь кипятком по жилам накатывает. Трясучка от нетерпенья, дробь зубами исполняю. Чую, руки не верные, глаза не верные – промажу. Прицеливаюсь – пли! И… в «молоко», Мань. Я – в «молоко»! Я, Иван Блохин, семиреченский потомственный казак, с малолетства тушкана вдребезги бил, мажу самым глупым образом! Хорошо, мужиков рядом не было, сгорел бы от стыда! Ма-зи-ла…
Ты, Мань, характер мой знаешь, озлился я, конечно, до невозможности. Выскакиваю – и на него. А гадость эта колючая разворачивается ко мне задницей, и начинается, Мань, цирк шапито! Распушает иглы веером, на манер индюка, и давай со всей яростью ими трясти. Шипы в разные стороны, как с арбалета. Лапами топает, хрюкает, Мань, чистый кабанчик. Я, знамо дело, смутился, а он гузку кверху и на меня наскоком, наскоком. Кидается, сволота! Кабы штаны не брезентовые – все хозяйство б мое драгоценное, Мань, погубил…
Ничего смешного не вижу!
И не подойдешь к нему ближе: стрелами так и пуляет, так и пуляет, без роздыху. Я тогда, Мань, от отчаянья метнул ружье вперед прикладом – аккурат мерзавцу по башке. Сотрясение у подлеца приключилось. А он лежит на боку, оскалился. Зубы у него знаешь какие?! Страшные, Маня, у него зубы, проволоку стальную перекусит, не поморщится, злодей.
Давай, Марусь, еще по одной. Всклень8 лей, не жалей! За охоту!
Вот так и завалил чертяку… Да ты закусывай, закусывай. Ну, как мяско? Доброе? Думаешь, зайчатина? Нет, Мария Матвеевна, не зайчатину кушать изволишь – дикобраза жуешь.
Маруся поперхнулась.
– Ты, главное, не брезгуй. Питание у этих грызунов приличное: ни тебе насекомых, ни тебе червяков каких-нибудь. Одни, Мань, арбузы да дыни. Ешь, ешь, не смущайся… А нутряной жир у них вообще – аптека. До того целебный, что любую хворь из организма прогонит в два счета. Даже туберкулез! Драгоценный, скажу тебе, жир.
– Ох, Иванушка, ловкий ты у меня враль.
– Я враль? Я враль?! Когда ж я врал-то?! Ну, скажи когда?
Подхватил женушку на руки – и в спальню.
– Любофка моя ненаглядная! Какая ж ты у меня, Марусенька, сладкая. Такая сладкая, как черешня спелая. Сколько ни кушай – век не наешься!
Нежнял Иван Марью жарко, ласково, до самого рассвета…
Все бы ничего, но был у Маруси один тайный страх – землетрясение. И хотя ей всегда хотелось посмотреть, как соседний дом колышется, она этого так ни разу в жизни и не увидела. Только начинаются гул и вибрация, Маня цепенеет от ужаса, лицо покрывается бордовыми пятнами с синюшным отливом, потом хватает первые попавшиеся под руку пожитки и, главное, узелок с документами, который всечасно наготове у порога хранится. Детей в охапку, и деру на улицу. Толчки уж прекратятся давным, а она еще полдня дышать спокойно не может, хрипит со свистом. С чего такая паника – сама себе объяснить не может. Дуреет, и все тут.
Ваня для нее во дворе айван9 под балдахином соорудил. Юрта не юрта, шалаш не шалаш – хлипкий шатер в виде тюбетейки, чтобы она могла с детьми без опаски ночевать, если что. Средняя Азия – сплошная сейсмозона, никуда не денешься.
В сороковом толкнуло пару раз, несильно вроде, но чувствительно. По дому трещины пошли, через некоторые, не выходя, видать было, как виноградник цветет.
Строительство радиостанции подходило к концу, оборудование налажено, вот-вот запустят. Иван в тот момент в Москве был, чего-то для работы выколачивал, а тут и тряхнуло. Да раз, да еще раз, да еще… Стальная конструкция угрожающе накренилась. Трос, что ли, какой лопнул или еще чего? Весь труд насмарку!
Понаехало умников-энкавэдэшников разбираться, не успел баран споткнуться, шакалы тут как тут. И давай всех в один мешок грести: и конструкторов, и спецов, и работяг. А ну тормошить-прессовать, мол, как, да что, да в честь чего? Не диверсия ли? Не шпионаж ли? Народу поарестовывали – тьма-тьмущая! Вредителями объявили.
Иван, как вернулся, подлость такую стерпеть не мог. К начальству ворвался, скандал учинил, кулаком по столу шарахнул, графин кокнул. «Не виновные! – орал. – Стихия! – орал. – Исправить, – орал, – как два пальца… Людей верните! С вами, что ль, дармоеды тупоголовые, дело делать?! Людей верните!»
Заграбастали. Помордовали, помордовали для порядку, да и отпустили. Но наглость такую не простили. Думаете, посадили? А вот и нет! Наградили… ну, почти что наградили. Ответственному специалисту – ответственное задание. Направили забияку Каракалпакию поднимать. Так сказать, на освоение пустынных земель. Вместе с малыми детьми, между прочим.
Каракалпакия! «Кара» – черный, «калпак» – шапка. Ох, и местечко! Притаилась та земля на Туранской низменности. С одного бока пустыня Каракумы прижалась, с другого – Кызылкум. С одной стороны – черный песок, с другой – красный.
Столица там, Нукус, стоит на левом берегу Амударьи. Правый берег – болота. Город – обхохочешься, ежели не завоешь! Всех красот: три грязные мрачные казармы. Там при царе Горохе стояли роты Петро-Александровского батальона и сотня казаков. В основном штрафники, кутилы да политические.
Всех улиц – одна, да и какая это улица – тьфу! – огрызок.
Тысяча верст пустыни во все стороны. И ни души…
Ехали поездом. Маруся, не отрываясь, глядела в окно и всплескивала руками: ой, мамочки! Куда едем?
