километр от Москвы, откуда он тайком каждый день ездил на объекты, которые у нас сейчас есть благодаря его подвигу: Казанский собор на Красной площади, храм Василия Блаженного, Крутицкое подворье, Коломенское. Его опять арестовывали, отпускали, он опять ехал реставрировать и обмерять. Замерзал, промокал, болел, не мог уговорить никого помочь, но не сдавался. Унижался перед Фурцевой, которая вела себя с великим ученым высокомерно, отказывая ему во всех просьбах. Благодаря Петру Дмитриевичу мы имеем возможность пройтись по Коломенскому, навестив домик Петра Первого, посетить Крутицы, завернуть в Спасо-Андроников монастырь, посмотреть мощнейшую коллекцию икон и многое, многое другое по всей оставшейся у нас территории и на территориях государств, отделившихся от Российской Федерации.
Громадный и уникальный архив его дочь передала в Музей архитектуры. Я хотел поставить Петру Дмитриевичу памятник в Коломенском за свой счет, но не нашел понимания.
Крёстные
Крещён я был в младенчестве в церкви на улице Неждановой. Кстати, лет через шестьдесят пять напротив этой церкви я установил памятник Ростроповичу. Нарекли меня Александром в честь Саши Соркина, одного из друзей моих родителей, которые, собравшись в тот вечер и, по рассказам, изрядно выпив, положили в шапку записки со своими именами. Я мог стать Марком, Наумом, Исааком и Юрием. Последний и стал моим крестным папой, будучи единственным православным из присутствующих. Это был легендарный в Москве Юра Нерода, или дядя Юра. Человек-праздник. У него было особое отношение к жизни и ко всему, что с ней связано. Являясь сыном успешного и востребованного скульптора Георгия Васильевича Нероды, седовласого джентльмена с благородными манерами и аристократической внешностью, Юрий был смолоду обласкан судьбой. Говорили, что Нерода-старший как-то на заседании прилюдно сказал Гришину, когда тот посмел повысить на него голос: «Вас когда-нибудь снимут, а я навсегда останусь русским скульптором». И вышел.
Пожалуй, крестный — единственный из знакомых мне людей умел извлекать блага из жизни в социалистическом обществе. Во время войны мечтал, что по ее окончании — если останется в живых — первым делом выкинет из матраца начинку и набъет его рафинадом. В немногочисленных ресторанах Москвы шестидесятых, которые по пальцам можно было пересчитать — «Метрополь», «Берлин», «Прага», «Советская» — бывший «Яр», конечно, «Пекин «с «Националем», — его появление производило фурор в рядах гардеробщиков, официантов и метрдотелей. Лично имел честь наблюдать это. Он частенько таскал крестника за собой на футбол, бокс, ипподром, где иногда проходили помимо бегов скачки, в которых победителем неизменно был великий жокей Николай Насибов на своем знаменитом Анилине, а зимой мотогонки по льду, легендой которых являлся Габдрахман Кадыров, гонщик из Башкирии. Дядя Юра, неизменно короткостриженый, бледный и немного трагически-печальный, модно и сдержанно одетый, сиживал в ресторанах за столами, накрытыми белыми крахмальными скатертями, подперев подбородок сильной скульптурной кистью, и иногда слегка улыбался бескровным ртом, глядя на меня. Как будто говорил глазами: «Что тебя ждет в этой жизни, Сашка?» Его необычное умное лицо мне очень нравилось. Столы ломились, официанты почтительно кланялись, перекинув крахмальную салфетку через черно-белое предплечье.
Он был новатором в скульптуре. Не уставал шокировать публику всякого рода экспериментами на московских и всесоюзных выставках. До сих пор помню его Гагарина из красной пластмассы, в котором с трудом можно было различить советского героя-космонавта. Его произведения нравились мне необычной пластикой. Он любил поражать собеседника нестандартностью суждений. Говорил: «Надо занимать побольше денег у всех. Когда умрешь, все равно уже не спросят». Довольно часто, бывая за границей, даже работая там и возвращаясь, делал определенные выводы и делился ими со мной, когда я подрос. Скажем, после поездки на очередной зарубежный аукцион искусств он убеждал всех в том, что имя художника порой куда важнее того, что тот делает. Это очень влияло на меня, тем более что я любил дядю Юру и старался ему подражать. Приезжая к нам в гости, он обычно сильно опаздывал и неизменно появлялся со своей свитой. Из свиты я выделял Ирку, его дочь, и Эдика, которого Юрий Георгиевич усыновил. Ира и Эдик были постарше меня лет на десять и являли собой совершенство, к которому я так стремился. Модные, взрослые, в красивых шмотках.
Дядя Юра обожал Вертинского, и когда под утро все гости, подустав от буги-вуги, фокстрота, еды и пьянства, просили его спеть, он проникновенно это делал. И, на мой взгляд, лучше автора. Хотя в кульминационных моментах мог и упасть. Его подхватывали, ставили на ноги, и он продолжал петь.
Но не только с ипподромом, стадионами и ресторанами знакомил меня крестный папа. Первый мой «обезьянник» случился тоже с ним. Точнее, в его компании. После бокса в «Крылышках», где проходило что-то типа первенства Москвы, он взял меня пообедать в знаменитую в то время шашлычную у Никитских Ворот. Дело прошлое, но таких вкусных шашлыков по-карски я больше за жизнь не пробовал нигде, даже в Грузии. Вскоре приехал Эдик с каким-то скромным парнем необычайной красоты. По крайней мере мне так показалось. Небольшая античная голова на накачанной шее, гармоничное телосложение, безукоризненная одежда. «Бывает же!» — подумал я с завистью. Мне было лет пятнадцать. Беседа шла ни о чем. Взрослые выпивали. Когда красавец вышел в уборную, Эдик сообщил мне, что это Логофет. Хоть я и не интересовался футболом, но имя Геннадия Логофета я знал: оно звучало из каждого утюга. Уважение мое выросло еще сильнее. Я, с гордостью посмотрев по сторонам, заметил, что вся шашлычная таращится на наш столик. Посидев еще какое-то время, Геннадий, откланявшись, ушел. Я был счастлив от того, что он мне как взрослому пожал руку. И даже сказал, что ему приятно познакомиться. Не помню точно, как это произошло, но, кажется, удалившийся в уборную десять минут назад дядя Юра вскоре появился из-за стеклянных дверей с обувной коробкой под мышкой, да еще и в компании двух милиционеров. Они его осторожно придерживали с обеих сторон. Помню, меня тогда удивило его поведение: оно было подчеркнуто спокойным. Мы с Эдуардом кинулись за ними. На их предложение проследовать в отделение крестный как бы нехотя их посылал, чуть ли не зевая. Эдик кипятился, говоря милиционерам: «Вы что! Это заслуженный художник СССР! С нами только что сидел Логофет». «Ну да, ну да, а Стрельцов с Яшиным случайно не заходили?» — саркастически ухмылялись менты. Забирали дядю Юру за то, что он в сортире у какого-то фарцовщика успел прикупить итальянские ботинки. Спекулянта тоже замели. Но по законам того времени покупающий был так же виновен, как и продавец. Да еще сопротивлением или словом крестный, видимо,
