Удивительно, как запахи могут навевать такие яркие воспоминания. Вонь пожаров снова перенесла Рэйта назад в ту деревню на границе Ванстерланда и Гетланда. Халлеби, вроде так она называлась? Та, которую они сожгли просто так, а Рэйт утопил человека в свиной лохани. Тогда казалось, что это здо́рово. Потом он хвастался, и Гром-гил-Горм смеялся вместе с воинами, которые называли Рэйта мелким злобным ублюдком, и улыбался оттого, что у него на поводке такой злющий пес.
А теперь у Рэйта во рту горчило от страха, сердце стучало в больной голове, а ладонь на рукояти топора стала липкой. Он вздрогнул от недалекого грохота и крутанулся, напряженно вглядываясь во мрак – раздался долгий крик, больше похожий на вопль животного, чем человека.
Может, надо было благодарить Мать Войну, что он на стороне победителей. Разве не это он говорил своему брату, когда Ракки качал головой, глядя на пепел? Но если и была правая сторона, то сложно было представить на ней команду убийц Колючки Бату.
Толпа, к которой он примкнул, оказалась весьма злобной: глаза их горели как у лисиц, они воняли как волки, выглядели как оборванцы, но их оружие сияло от тщательного ухода. Большинство было гетландцами, но Колючка принимала любого, кто хотел свести счеты, и никто не тревожился о том, как они до этого докатились. Рэйт даже не знал имен большинства из них. Они были никем друг другу, связанные лишь ненавистью. Люди, потерявшие семьи или друзей. Люди, потерявшие себя, и им не оставалось ничего, кроме как забирать у других то, что забрали у них.
Некоторые вытаскивали людей из их домов, другие вламывались внутрь, крушили сундуки, резали тюфяки, переворачивали мебель, пытаясь найти спрятанные сокровища, но на самом деле всего лишь наслаждаясь радостью разрушения. Жертвы сопротивлялись не сильнее овец, которых ведут на скотобойню. Раньше Рэйта удивляло, что они не сражались. Это внушало ему отвращение. Теперь он хорошо их понимал. В нем и самом задора сражаться не осталось.
Люди не обязательно трусы или герои. Они могут быть и теми, и другими или ни теми, ни другими, в зависимости от того, как все обернется. В зависимости от того, кто за них, и кто против. В зависимости от жизни, которая у них была. От смерти, которую они ждут.
Их выстроили на коленях на улице. Некоторых заставили встать. Некоторых просто швырнули наземь. Большинство сами кротко опускались на колени в конце линии. Хватало пощечины или пинка, чтобы заставить их шевелиться, но в остальном жестокости не требовалось. В конце концов, избитый раб стоит меньше здорового, а если уж они не годятся на продажу, то зачем тратить на них даже малые усилия?
Рэйт закрыл глаза. Боги, как он устал. Так устал, что едва стоял. Он думал о лице своего брата, думал о лице Скары, но не мог припомнить их ясно. Единственное лицо, которое он помнил хорошо – это лицо женщины, которая смотрела на свою горящую ферму и выкрикивала надломленным, безумным от горя голосом имена своих детей. Рэйт почувствовал слезы под веками и резко открыл глаза.
Ванстер с серебряным кольцом в носу тащил женщину за руку, смеялся, но его смех был натужным и прерывистым, словно он сам себя пытался убедить, что в этом есть что-то смешное.
Колючке Бату было не до смеха. На ее бритой части головы ходили желваки, шрамы багровели на бледных щеках, мышцы на руке, которой она держала топор, безжалостно застыли.
— Большинство из них не стоит и брать, – сказал один из воинов, огромный гетландец с кривой челюстью, который толкнул старика на колени в конец линии.
— Что тогда с ними делать? – сказал другой.
Голос Колючки был ровным и беспечным.
— Я собираюсь их убить.
Одна из женщин принялась молиться, всхлипывая, и кто-то заткнул ее пощечиной.
Это была мечта. Ограбить большой город. Взять себе все, что попадется на глаза. Пройтись с важным видом по улицам, где в мирное время на тебя бы смотрели с презрением. Ощутить превосходство лишь потому, что у тебя есть клинок и в тебе хватит скотства, чтобы его применить.
Глаза Рэйта были влажными. Может, от дыма, а может, он плакал. Он все думал о той горящей ферме. Чувствовал себя раздавленным, погребенным, как его брат, и едва мог дышать. Казалось, все, что стоило спасать, умерло в нем вместе с Ракки или же осталось рядом со Скарой.
Он повозился с застежкой шлема, стащил его и бросил. Тот упал с пустым металлическим звуком на камни и покатился прочь. Он с силой почесал ногтями примятые волосы, почти не чувствуя, что делает.
Искоса посмотрел на ряд людей, стоящих на коленях на дороге. Увидел, как мальчишка сжал в кулаке горсть земли из канавы. Увидел слезу, свисающую с носа женщины. Услышал, как в конце ряда старик сопит от страха с каждым вздохом.
Сапоги Колючки скрипели, пока она шла к нему.
Она не спешила. Может, распаляла свою храбрость. Или наслаждалась. Древко топора медленно скользило в ее руке и остановилось, когда она сжала его за отполированный ладонью конец.
Старик вздрогнул, когда она остановилась перед ним, уперев ноги в землю, как дровосек перед колодой.
Тряхнула плечами, прокашлялась, повернула голову и сплюнула.
Подняла топор.
Тогда Рэйт, содрогнувшись, выдохнул и встал между Колючкой и стариком, глядя ей в лицо.
Он не сказал ни слова. Он не знал, сможет ли выдавить из себя хоть слово, так воспалилось его горло и так сильно билось сердце. Он просто стоял там.
Повисла тишина.
Воин с перекошенной челюстью шагнул к нему.
— Двигай жопой, дурилка, пока я не...
Не сводя глаз с Рэйта, Колючка вытянула длинный палец и сказала:
— Тс-с-с-с. – Вот и всё, но этого было достаточно, чтобы здоровяк заткнулся. Она уставилась на Рэйта, ее глаза тонули в тени, в их уголках отражалось злобное красное свечение от ее эльфийского браслета.
— С дороги, – сказала она.
— Не могу. – Рэйт стряхнул щит с руки и позволил ему упасть. Со стуком бросил поверх него топор. – Это не месть. Это просто убийство.
Колючкина щека со шрамом дернулась, и он услышал ярость в ее голосе. Увидел, как ее плечи затряслись от ярости.
— Я не буду просить дважды, парень.
Рэйт развел руки, повернув к ней ладони. Он чувствовал слезы на щеках, и ему было плевать.
— Если ты собралась убивать, то начни с меня. Я заслуживаю этого куда больше, чем они.
Он закрыл глаза и стал ждать. Он не был дураком настолько, чтобы думать, будто это возместит хотя бы сотую часть того, что он натворил. Он просто не мог больше стоять и смотреть.
Раздался хруст, и жгучая боль опалила его лицо.
Он споткнулся обо что-то, и его голова ударилась о камень.
