Ни одна из истин не способна выдержать тщательной проверки. Авторитет времени ее не спасает: он–то как раз некое циничное дробящее, поскольку требует все новых свидетельств при мертвых свидетелях…
Были и разведчики, были славные государственники, радетели земли русской…
Есть ли вины наций?
Немцев во время Второй Мировой считали фашистами — и разве не было тому оснований? Но есть ли причины называть их так сейчас? Еврейство проявило свою фашистскую по отношению к России сущность в шальные двадцатые и повторило в не менее шальные девяностые — каждый раз под разным флагом, но схожими делами. Однако во второй раз не было предложено той влекущей идеи, в которую можно было бы поверить, да переписать заново уже буквальным текстом.
Так умысел или чрезмерность, чрезмерность во всех проявлениях и то, что у них всякий раз погибали отнюдь не приспособленцы? Это ли давало повод приспособленцам говорить, либо умно молчать о верности собственного выбора?
----
ВВОДНЫЕ (аналитический отдел):
«Правительство не может не считаться с тем фактом, что евреи, составляющие всего 5 процентов населения Империи, дают 50 процентов всех революционеров…»
/Премьер министр Витте — Герцлю (идеологу сионизма) на предложения о предоставлении особых льгот еврейству/
«Мы ненавидим христианство и христиан. Даже лучшие среди них должны рассматриваться как наши худшие враги. Они проповедуют любовь к ближнему. Это противоположно нашим интересам. Что нам надо — это ненависть. Только тогда мы завоюем мир».
А. Луначарский (Иудей) — министр просвещения, из речи в 1925 году в Москве. Известия, Записи Конгресса, том 77, стр.1539–40.
(конец вводных)
----
Пена роднится с подонками. Подонки и составляют пену. В 80‑е номенклатура заключила союз с Западом на слом государства, которое ему не принадлежало. Оставалось убедить владельцев…
— Цзюниломо на их всех!
— Куда послал? — интересуется Седой. — Да еще по–китайски? — и принимается корить, — Нечто в русском языке хороших правильно–отправительных слов нет?
— Седой, так ты же сам в бане по–русски ругаться не разрешаешь!
— Я нигде не разрешаю, только в ратном деле можно! Баня чистое место, здесь что под образами, образина ты этакая! Думаешь, наш банный китайского не знает? Не можешь эти ветра в себе удержать, так выйди за дверь, Москва — «зюйд–вест», проори им: «цзюнилом вам в сраку!», отправь проклятье, но чтобы нас не задело, очистись и возвращайся. Уста ополосни водицей, а внутрь после такого можно и крепенькой.
— Михей инструкцию оставил?
Случаются евреи вне еврейства. Прапрадед Михея (про которого позднее говорили, что его ведьма в ступе высидела) перекупами не занимался, не коробейничал, жил своим хозяйством на котором работал сам, прежде чем что сажать, выходил на косогор с ведром — ветер замерять. Иные смеялись, пальцами у виска вертели, а он, хоть молодой, а уже знал откуда–то, чуткими своими пальцами чувствовал сколько ветра в опрокинутое боком ведро ловится, как надавливает; по этой примете и многому другому погоду предсказывал, ошибаясь редко, за что и прослыл ведуном. Постепенно уже и к людям приглядываясь, к их характерам, ожидал от них каких–то поступков и опять не ошибался. Далее пошло по поколениям, войдя в Православие обрусели, стали считать знахарями, но всякого нового из них всерьез начинали воспринимать, не раньше, чем старый знахарь умрет. Такое — все знаю — на смертном одре передавать велено, не вольно ведуну раньше умереть, чем нового назначит.
Одна женщина — баба, две женщины — базар, три — ярмарка, — считал Михей, и что при женщинах, что при бабах держал рот на замке, из–за чего считался средь них нелюдимым, а среди мужиков — головастым. Гладкословистых людей много, едва ли не все выверяют речь свою не по тому, что хотят сказать, а по тому, что от них хотят слышать. Михей спроста не говорил: растопырит слово, что вилы, к нему другое, третье — глотай этого ежа и думай. При этом оценивал — как пошло, смотрел «с прищуром», от которого людей соображающих бросало в пот.
Нет лучшей игры, как в переглядушки, когда за слово неказенное могут заломить руки и определить на вечное молчание без права переписки. Смотрел как смысл доходит, как иной потеет, сомневаясь в крепкости жизни, поскольку опора из под ног простым словом выбита. И была ли опора?
Все недосуг, а досуг будет, когда вон понесут. Михей это понимал и с мыслью этой смирился. Выхаживал Седого, найдя в нем приметы самому себе.
— Хрен смерти покажи и живи! Небоись — за «енто дело» не ухватит! Ишь, чего удумал! Помирать… Это когда подлые живут?! Назло живи! В укор! На страх им! Памятью, злостью… мало ли поводов, чтобы жить?
Поминутно выходил и возвращался снова. Трогал сухой шершавой ладонью лоб, давал питье, отдающее травами.
Седого, Енисея Ивановича, позже тоже сторонились. Второй Михей! Впрочем, не то, чтобы сторонились — по пустякам не решались беспокоить. Жизнь человеческая большей частью пустяшна, мелочна — крупных дел в ней мало. А самых крупных средь них две: рождение и смерть. Меж них может затесаться еще такое серьезное дело как война, где всяк вынужден ставить препоны жизни и смерти, как никогда сблизить, переосмысливать собственный приход и уход из этого мира, признать право на отнятие мира чужого — то право, которое на войне пытаются вменить в обязанность.
На службе прикупишь хулей, которых раньше и не знал, и даже не ведал, что такие могут быть. Одному страшно, оравушке все нипочем. Война — работа, где бой — обязанность, которой не избежать. Поддев чистое, — тельник, либо тертую рубаху–перемываху, что носят, пока не начнет расползаться на плечах, да и после носят, самостоятельно, не допуская бабу к иголке с ниткой, лепя на ней — счастливице — неровные заплаты, и словно ставишь заплатки на собственную жизнь, Енисей собственным операциям счет потерял, но знал, что опять будет давить «внутрях» и расползаться горячим, словно завелась там, к груди, жгучая медуза, всякий раз чувствуя ту тоску, которая присуща началу, прохождению невидимого рубежа, когда повернуть уже ничего нельзя, а можно только нестись — само тело ноги несут, голове пусто, душе пусто, а руки делают, как в них заложено. Справедливых войн у Енисея, кроме той, что отпечатало детство фашистским сапогом, не было.
Седому грезилась война, в которой он не участвовал, но проиграл…
Можно ли говорильней выиграть войну? Да, если ваша говорильня отражается эхом по миру, если ее тут же вливают в уши жителей, которых следует покорить. Для того, чтобы человек почувствовал, что он стал жить лучше, его достаточно убедить, что раньше он жил хуже. Этот иллюзионный трюк проходит едва ли не идеально, когда удается заморить основных свидетелей от ушедшего «плохого» времени, вручив нумерованные микрофоны сводному оркестру прикормленных лгунов и циников.
Что требуется для полной дезориентации? Белое называть черным, черное — белым, доблесть — фанатизмом, веру — пережитком, честь, долг, достоинство — вещами несуществующими, и осмеивать их ежечасно, ежеминутно. Предшествующую историю объявить парадом подонков, здоровые порывы — отклонением, отклонение — нормой…
Враг побеждает бесповоротно, когда заставляет и вас поверить в то, что он о вас говорит.
Многие, но только не интеллигенция, ощущали неправильное, но не могли точно объяснить, сформулировать. Когда газеты в голос орут: все, что делается — это хорошо, начинаешь думать, что должно быть, чего–нибудь недопонимаешь, «это» — действительно хорошо, на пользу, а все нестыковки, что никак «не срастаются», исключительно издержки переходного периода…
«С исчезновением карательной психиатрии советская интеллигенция лишилась квалифицированной медицинской помощи!» — не раз, не два, и даже не десять приходило на ум Сергею — Извилине, когда он опять и опять сталкивался с этим феноменом.
Догадка разум обгоняет.
— Не путай, пожалуйста, гражданское право с правами гомосеков! — в то самое злостное время сердился чужому недопониманию Сергей — Извилина. — Первое должно быть выстроено так, чтобы защищать общество от инфекционных болезней — таких как педерастия, бархатные революции, войны, падение рождаемости… короче, от всякого блядства, и даже, в целях профилактики, от его разносчиков. Второго не должно существовать! Если брать человечье право, если человека брать за норму — пусть подобное многим и покажется странным, что человек есть некая норма! — то педерастам с ним рядом не стоять! Пидорство — несомненная патология! Не может являться нормой, и уж тем более лучшими характеристиками человека, сколько бы об этом не твердили. Болезнь? Частью да, поскольку и деградация может являться болезнью, но в большей — личная распущенность — отсутствие гигиены души.
