между прочим, стихотворения Фруга. Но Бялику суждено было превзойти своего писавшего по-русски предшественника и по национальной форме, и по содержанию своего творчества. Фруговская песнь скорби о гонимом народе превратилась у него в песнь гнева и печали о народе, внутренне порабощенном, неспособном откликнуться на боевой призыв освобождения. До первого Базельского конгресса поэт-сионист разразился следующей филиппикой:
Как сухая трава, как поверженный дуб,
Так погиб мой народ, истлевающий труп.
Прогремел для него Божий голос с высот, —
И не внял, и не встал, и не дрогнул народ...
Но после конгресса сионистов поэт с умилением приветствует «Званых в Сионе» в стихотворении, полном надежд и веры в национальное обновление. В призыве к возрождению Сиона видел «чудо» и старший поэт скорби Фруг, переживший уже разочарование прежнего палестинофильства. «Народ мессии ждет, — писал Фруг по поводу Базельского конгресса (стихотворение «Чудо» в «Сионидах»):
Народ грезе смутной верит и чуда ждет;
Но разве чудо не свершилось уже пред нами?
Кто они, В ком сердце пламенно забилось,
Чтобы зажечь в ночной тени нам путеводные огни?
Скоро, однако, душу старшего поэта стали одолевать сомнения. В своем символе сионской веры («Credo») Фруг молился с тоской, надеждой и тревогой о том, чтобы не повторилась обычная в еврейской истории трагедия псевдомессианства:
Чтобы скитальца на родное лоно
зовущая теперь звезда Сиона
Не была одной из тех падучих звезд,
Что столько раз являли свой блеск мгновенный
В ночь его печали — и гасли в тьме ночной.
Бялик поднимается до вершин творчества, когда воспевает героизм духа старого еврейства. Самые вдохновенные строфы, волнующе скрытой в них святой тоской, относятся к тихой обители духа — старому бет-гамидрашу, где в иешиве, среди фолиантов Талмуда, протекала ранняя юность поэта (1898):
Если познать ты хочешь тот родник, откуда мученики-братья
Твои черпали силу в черный день, идя с весельем на смерть,
Как на престол вступая на костры и умирая с криком: Бог единый!..
И если хочешь видеть ту твердыню, где прадеды укрывали клад любимый,
Свою святую Тору, — то иди в убогую молитвенную школу:
Узришь там одинокие колосья — ряд голов нахмуренных, иссохших.
То дети голуса, согбенные ярмом, пришли забыть страданья за Гемарой,
За древними сказаньями — нужду, и заглушить псалмом свою заботу.
Ничтожная и жалкая картина для глаз чужих, но ты почуешь сердцем,
Что предстоишь у дома жизни нашей, у нашего хранилища души...
То искра от великого огня, его зажгли твои отцы на жертвеннике вечном.
И, может быть, их слезы нас домчали до сей поры: они своей молитвой
У Господа нам вымолили жизнь и, умирая, жить нам завещали... [25]
В стихотворении «На пороге бет-гамидраша» поэт, измученный житейскою борьбою, опять ищет спасения у этого заветного порога, в храме своей юности, в старом пустеющем гнезде, покидаемом молодыми птенцами. Он плачет и о разрушении своей души, и о развале этого «убежища вечного народа, сени мощного духа», откуда теперь разбегается молодежь к чужим порогам, блуждая, отталкиваемая враждебною средою или — что еще хуже — поглощаемая ею и погибающая для нации. В поэме «Подвижник науки» («Hamatmid», 1895 г.) изображен отживающий тип иешиботника, который днем и ночью сидит над фолиантами Талмуда и в заунывном напеве древнего текста изливает всю тоску души, не знавшей любви, юных порывов, радостей жизни:
Так учит нас Рава... Так учит Аббайя...
И шепотом хриплым весь мир заглушая,
Не слышит он сам, как в груди, погибая,
Рыдает и молит живая душа.
Личность гибнет в этом подвиге назарея древней науки, но ведь нация спасалась такими подвижниками. Создаст ли новая жизнь таких рыцарей духа? Поэт не уверен в этом, как будто не сознавая, что он сам и ему подобные носители старого духа под новой оболочкой творят тот синтез старого и нового еврейства, в котором заключается тайна национального возрождения. Позже, с момента кишиневского погрома (1903), дух поэта вновь омрачается, и в его песнях звучат зловещие ноты Кассандры.
В отличие от этого певца национальной скорби, поэт-индивидуалист Саул Черниховский (род. в Крыму в 1875 г.) вносит в свое творчество жизнерадостные мотивы. Он преклоняется перед статуей Аполлона («Lenochach pessel Apollo») и приносит греческому богу покаянную молитву иудея, отрицавшего внешнюю красоту и земные радости. Он считает себя вольным эллином среди ригористов старого еврейства. Эротическая лирика и идиллия еврейского сельского быта составляют главное содержание поэзии Черниховского. По мастерству стиха он занимает место рядом с Бяликом: его переводу поэмы Лонгфелло «Гайавата» мог бы позавидовать любой переводчик, оперирующий богатыми средствами современного европейского языка.
Древнееврейский язык все более обновляется в произведениях стихотворцев и прозаиков, группирующихся большею частью вокруг ежемесячника «Гашилоах». Но в области романа и новеллы гебраисты имеют сильных соперников в лице пишущих на идише, которым гораздо легче воспроизводить картины народной жизни на ее обиходном языке. Здесь ветеран народной литературы, Менделе Мохер-Сфорим (С. Абрамович), развернул всю мощь своего таланта в одесский период своей жизни (1881-1917). Его повесть «Волшебное кольцо» («Wünschfmgerl») представляет собою классическую картину еврейской жизни в царствование Николая I и в следующую эпоху просвещения. Автор писал ее одновременно на народном и древнем языке («Beemek ha’bacha», в журнале «Гашилоах» с 1896 г.), выбиваясь из теснин библейской речи путем расширения ее терминами и оборотами из позднейшей литературы. К этой эпопее прошлого примыкает большая автобиографическая повесть «Schlojmo reb-Chaims», в которой сочетание эпоса и лирики производит чарующее впечатление. В серии рассказов, рисующих общественный хаос новейшей эпохи погромов и эмиграционного движения («Bijemei ha’raasch», «Bijeschiba schei mata» etc.) преобладают юмор или ирония стороннего наблюдателя, ибо сам художник, деятель эпохи «гаскалы», не нашел своего пути среди нового поколения, устремившегося в национальном направлении, к сионизму и родственным ему течениям.
Полувековая творческая работа стяжала Абрамовичу титул дедушки еврейской литературы («Der Seide»). Он мог видеть уже успех своих литературных детей и внуков, выдвинувшихся в народной литературе. Даровитый юморист Шолом-Алейхем (Соломон Рабинович, 1859-1916) огласил своим громким смехом юдоль плача «черты оседлости». Сначала он пробовал свои силы в области
