Хлоя. А что еще?
Марджори. Могла бы лампочку Бену подать по-человечески. Я разозлилась на него. Он собирался к своей матери, а я знала, что она меня не любит. Пускай, думаю, свалится со стула, оттого и не поднесла ее поближе. А самое гадкое — я ведь телеграмму-то маме не посылала, когда вернулся домой отец. По-моему, нет. Знаю, что пошла на почту, взяла бланк, написала, а потом, Хлоя, мне кажется, скомкала и выбросила.
Хлоя. Кажется?
Марджори. Ты же помнишь, как тогда каждый грош был на счету. Либо дай телеграмму, либо выкупи масло. А я терпеть не могла маргарин. Меня еще в школе все дразнили Маргаринчик, а больше всех ты, Хлоя.
Хлоя. Извини.
Это правда. Имя Хлоя, необычное и редкое, не переиначишь, оно как бы возвышало ее над сверстниками. А дразнить Марджори Маргаринчиком было средством ее принизить, и Хлоя этим средством пользовалась вовсю.
Марджори. Какая теперь разница — это я так, к слову. Да и не в том дело. Я хотела, чтобы мы с отцом были только вдвоем. Думала, при маме ему будет хуже. А он умер.
Хлоя. Марджори, ты дала знать друзьям Элен, что она в больнице?
Марджори (не слушая). А второе — Фрогнал-хаус. Не нужно мне было там жить. Патрик правильно говорил, не с домом творилось неладное, а со мной самой. Это я твердила себе — уходи, ступай отсюда, все забудь и начни сначала. Хватит биться головой об стенку. Удивительно. Мне бы радоваться, когда мама сменила замки и выставила меня, а я сокрушалась.
Фрогнал-хаус, думает Хлоя, дом. Если б только мне было куда податься, забрала бы я детей и ушла от Оливера? Нет.
Хлоя (настойчиво). Марджори, кого ты еще известила, что Элен здесь?
Марджори. Никого. Только тебя и Грейс.
Хлоя открывает сумочку крокодиловой кожи, стоящую на тумбочке у кровати Элен, и роется в ней, ища записную книжку. Какое святотатство! Копаться в материнской сумочке! Будет ли Хлоя горевать, когда Элен умрет, и если да, то почему бы уже не начать? Или, отождествляя чужую смерть со своей, ощутит жалость к себе? Нам назначено жить в ожидании смерти, размышляет Хлоя, своей и чужой. Лишь в свете того, какой нам уготован конец, наша жизнь обретает хотя бы крупицу смысла. В сумочке у Элен — чистота и порядок. Маленькая косметичка, в ней — пудреница, губная помада. Кружевной платочек, неимоверной белизны. Основательно набитый бумажник. Замшевый кошелек, не захватанный, не потертый. Маленький пульверизатор с одеколоном. Визитная карточка зубного врача. Записная книжка с карандашиком, засунутым за корешок; страницы, исписанные четким бисерным почерком. Сумочка старой женщины, полная молодых надежд.
Марджори берет записную книжку.
Хлоя. Марджори, я храпела сейчас, когда задремала?
Марджори. Откуда вдруг такой вопрос? Нет, и не думала.
Хлоя. Этого о себе никогда не знаешь.
Марджори уходит искать телефон-автомат. Хлоя остается наедине с Элен; ей страшновато. И неспроста: веки у Элен, точно освобождаясь от гнета Марджориного присутствия, вздрагивают, поднимаются, и Элен в упор смотрит на Хлою. Тонким, певучим голоском, какие были в моде лет тридцать назад, она говорит.
Элен. Надо что-то придумать с твоей прической, Марджори. Ты бы брала пример с Хлои Эванс. Всегда такая подтянутая, опрятная.
Веки снова опускаются. Элен вздыхает в изнеможении. Везя каталку, входят две нянечки, чернокожая и белая, обе усталые, и принимаются перекладывать Элен с удобной кровати на это неудобное ложе.
Хлоя. Куда вы ее забираете?
Нянечка. Вы кто ей, родственница?
Хлоя. Нет.
Нянечка. Ну все равно, не важно. Мы ее только на рентген — и обратно.
Когда возвращается Марджори, койка Элен стоит пустая. Марджори приходит не одна. С нею Грейс, она только что от Патрика. На Грейс линялые джинсы, синяя рубашка и джинсовая курточка. Глаза у нее, после бурных переживаний сегодня утром, заплыли, лицо одрябло и покраснело. Стареет, проносится в голове у Хлои. Но Грейс, присев на край койки, болтает ногами, как девочка, и, видно, лихости в ней не убавилось.
Грейс. Все обойдется, Марджори, уверяю тебя. Ей не стали бы делать рентген, если бы думали, что она с минуты на минуту откинет копыта. Патрик говорит, с опухолью мозга живут годами. Себя имеет в виду. А что, я вполне допускаю. Удобное оправдание на случай очередной дикой выходки! Извините, уважаемый, это не я, а моя опухоль. Он жутко выглядит. По-моему, у него цинга. Живет на одной копченой селедке, дует чай, на двери штук шесть цепочек — воров боится. Видели бы вы, какие у него болячки на деснах! Марджори, он требует назад свое белье, стираное или нестираное, безразлично. Он тебе не доверяет.
Марджори. Мне сейчас только об этом недоставало думать.
Грейс. Да я просто так, чтобы ты посмеялась. Он чуть было не приехал со мной. Вы же знаете, как он любит больницы.
Марджори. Да, но маму-то он никогда не любил.
Грейс. Это ты верно. Хлоя, ты что смотришь волком? Хочешь, чтоб я уехала?
Хлоя. Нет. Я хочу, чтобы ты проявляла немного больше ответственности в отношении Стэнопа, вот и все.
Грейс. От правды никуда не денешься, это твои слова. Хотя, сказать откровенно, я должна с тобой согласиться. Действительно, такой отец, как Патрик, не подарочек. Я про это забыла. Ноги у него в ужасном состоянии. От расширения вен появились язвы. Пьет без удержу. Скажи Стэнопу, что я ошиблась, придумай что-нибудь. Верни ему возможность жениться на Кестрел.
Хлоя. С чего ты взяла, что ему это нужно? Грейс. Да знаешь, чем черт не шутит. Такое как раз и происходит в жизни.
Хлоя. Стало быть, ты не хочешь, чтобы Стэноп жил у тебя?
Грейс. Избави бог. Я для этого не гожусь. Тоже, кстати, твои слова. К тому же вот-вот вернется Себастьян. Пляж, как он говорит, размыло. Эх, что бы ему позвонить с утра, до того, как я виделась в Патриком… Марджори, Патрик спрашивает, если случится так, что Фрогнал-хаус уже не будет стоять под замком, можно ему въехать обратно?
Марджори. Нет.
Грейс. Он злится, что ты не вернула белье. Решил, что ты его украла. Слушай, ему там нельзя больше жить. Ему необходима помощь.
Марджори. От меня он ее на этот раз не получит. Жизнь чересчур коротка.
Грейс. А что изменилось? С тех пор как умерла Мидж, он все время в таком состоянии.
Хлоя. Молодец, Марджори.
Грейс. Ты, Хлоя, мнишь себя святой, а ведь ты самая настоящая ведьма. Если кого и винить в смерти Мидж, то прежде всего тебя.
Хлоя. Меня?
Грейс. А то кого же? Если б ты не сказала, что позаботишься о детях, Мидж не смогла бы их оставить. Жила бы себе и хныкала по сей день. Ты очень опасный человек, Хлоя. Таких, как ты, кто стоит и поджидает, когда другие развалятся на части и можно будет подобрать ошметки, следует изолировать от общества. Они способствуют распаду. Пора тебе, Хлоя, научиться жить в свое удовольствие, ты слишком опасна в роли святой великомученицы.
Делай, что хочется, а не то, что надо. Не это ли выкрикивала когда-то Хлоя в лицо несчастной Гвинет? О каком сдвиге к лучшему от одного поколения к другому может идти речь, если дочери будут идти по стопам матерей? Станет ли Имоджин когда-нибудь терзаться, вспоминая судьбу Хлои, как терзается Хлоя, вспоминая участь своей матери? Понимать, прощать, терпеть. Этой ли мудрости надо учить дочерей? Лучше кончить, как Элен, непрощающей и непрощенной. Лучше жить, как Грейс, — не прозябать, а жить по крайней мере.
Прибегает бледная, взволнованная нянечка звать родственницу больной — установив после некоторой путаницы, что таковой является не Грейс, а Марджори — к заведующему отделением. Для Хлои этот маленький эпизод проходит почти незамеченным. Как? В ней, Хлое, не спасение Мидж, а погибель?
Грейс. Я — что. Так, девочка, которую прогоняют из-за стола за то, что пожелала победы Гитлеру. Все-таки разнообразие. Мне ведь все трын-трава, а если нет, то часа на два, не больше, зато и силы в себе сберегла. Нравственность, Хлоя, иссушает. Смотри, во что ты превратила Оливера тем, что всегда была лучше его. Он же страницы стоящей не написал с тех пор, как на тебе женился.
Марджори возвращается от заведующего отделением с серым лицом. Поправляет подушки на кровати Элен, бережно застилает ее одеялом. Элен умерла. На каталке, по дороге в рентгенологию, у нее остановилось сердце, и то ли из сострадания, то ли от крайней усталости никто не кинулся бегом за реанимационной аппаратурой. Пошли шагом, и к тому времени, как подоспела помощь, уже ничего нельзя было поделать.
