Часов до трех Рюмин говорил с Оксаной и не заметил, как забрезжил рассвет. Утром он послал пришедшую прислугу за продуктами, а когда она принесла их, отпустил ее домой и стал готовить завтрак. Нарезав колбасу, сыр, французские булки и положив на тарелку сливочного масла, он посмотрел на холодную печь, на молоко и решил сварить кофе.
Оксана вышла на кухню и увидела: Рюмин без очков, с выбритым, свежим лицом держал в испачканной сажей руке кастрюльку с молоком и, щуря глаза от дыма, раздувал в печке огонь. Вот он поставил на плиту кастрюльку, кулаками потер глаза, надел очки и увидел Оксану.
— Вы уже встали? Так рано? — смущенно спросил он.
Глаза у Оксаны искрились смехом. Взглянув на передник, которым опоясал себя инженер поверх халата, она покачала головой и сказала:
— Уходите к себе и ждите, когда вас позовут. А горничной у вас нет?
— Приходит тут одна женщина… Сегодня отослал ее по соображениям конспирации.
Через полчаса они сидели в столовой за завтраком, и Оксана, вышучивая инженера, смеялась до слез. Рюмину казалось, что он попал домой и что ему не тридцать лет, а восемнадцать, и хотелось сделать что-нибудь ребяческое, озорное.
К вечеру, вернувшись с работы, он вошел в дом и изумленно остановился в столовой, потом медленно обошел все комнаты. Оксана переставила всю мебель по своему вкусу, и даже картины на стенах переменили место.
— Ну, что вы скажете? — спросила Оксана.
— Скажу, что у вас изумительный вкус. Вам бы художницей быть…
Сели обедать. И опять Рюмину показалось, что такой обед он ел только дома.
— Нет, это замечательно. Вы художница во всех отношениях, честное слово! — приговаривал он, сидя против Оксаны, и полушутя, полусерьезно сказал: — Жаль, что я вчера порекомендовал вам назваться женой… моего брата.
Оксана резала свежий зеленый огурец. Ресницы ее были опущены, на щеках горел румянец, и губы, казалось, были накрашены вишней. При последних словах Рюмина она вздрогнула и быстро посмотрела на него исподлобья. Вспомнился Яшка, так подло поступивший с нею в прошлом году, и она готова была спросить: «И вы такой?» Она молчала и с каким-то ожесточением кромсала огурец на мелкие кусочки.
Рюмин понял, что Оксана рассердилась на его шутку. «Действительно, сказал глупо. Но что так волнует ее?» — подумал он и, заметив на глазах у нее слезы, тихо сказал:
— Оксана, если мои слова обидели вас, простите.
Оксана силилась улыбнуться, но лицо ее от этого лишь приняло страдальческий вид.
— Ничего… Ничего, Леонид Константинович… — проговорила она срывающимся голосом и, встав со стула, ушла в спальню.
Рюмин задумчиво потеребил бородку и посмотрел на дверь в спальню, за которой скрылась Оксана. «Нет, здесь что-то не так… Почему эта безобидная шутка причинила ей такую боль?» — подумал он и, притронувшись к золотым очкам, решительно поднял голову, застегнул форменную тужурку на все пуговицы и быстро направился к двери. Но Оксана уже шла к нему навстречу — веселая, улыбающаяся, и на мраморно-белом лице ее не было и тени печали.
«Ничего не понимаю… Нет, она просто умеет держать себя в руках», — подумал Рюмин.
— Вы уже поели? — живо спросила Оксана и, не дав ему ответить, взяла его под руку и повела к столу: — Садитесь и ешьте, — сказала она повелительно, а сама побежала на кухню.
Через секунду оттуда донесся ее звонкий голос:
— Где у вас кофе, Леонид Константинович? Идите сюда!
Рюмин пошел на кухню, а спустя несколько минут квартира наполнилась веселыми молодыми голосами.
Первый опомнился Рюмин. Приложив палец к губам, он сказал:
— А шуметь-то нам с вами нельзя.
— Тогда будем… шепотом говорить, — понизила голос Оксана, и в зеленоватых глазах ее блеснули озорные огоньки.
— Я совсем могу не говорить. Я буду лишь смотреть на вас и буду счастлив, — негромко произнес Рюмин и поцеловал ее руку.
Вечером они были на сходке.
По приезде домой Оксана, надеясь добиться досрочного освобождения Леона, отправилась к дяде просить помощи. У полковника Суховерова имелась письменная справка из канцелярии прокурора: «Леон Дорохов осужден на год и шесть месяцев тюрьмы за произнесение антиправительственных речей и за подстрекательство рабочих к неповиновению властям». Оксане было известно, что приговор смягчен при вторичном судебном разбирательстве дела, которого удалось добиться демократически настроенным адвокатам, но она не стала говорить обо всем дяде. Полковник Суховеров дал ей письмо на имя генерал-губернатора, и она собралась в тот же день выехать в губернский город. Ульяна Владимировна, вернувшись из института, стала уговаривать ее отложить отъезд и не понимала, почему Оксана так холодно отнеслась к сообщению о том, что Яков Загорулькин намерен сделать ей предложение.
— Но ведь то, что случилось, обязывает тебя… Ты понимаешь меня, Ксани? — сказала она, но Оксана сухо ответила:
— Сначала Леон. Это мой брат. А предложение Якова от меня никуда не уйдет. Да, собственно, я уже слышала его предложение, и не раз.
Но это было только отговоркой. Оксана хотела хорошенько обдумать свое положение и свои отношения с Рюминым. Ничего он ей не сказал о своих чувствах даже в последний момент, когда прощался на вокзале, но именно эта сдержанность и даже робость больше всего и нравились в нем Оксане. Она невольно сравнивала мягкого и застенчивого инженера с дерзким и самонадеянным Яшкой. С этим ничто в жизни не страшно, можно быть спокойной, как за каменной стеной. Рюмина же она должна будет сама вести за собой и оберегать от ударов судьбы. Но с Рюминым роднила общность взглядов, а с Яшкой… «Что общего может быть у нас в духовной жизни? Скорее всего ничего не будет», — рассуждала она и с этими мыслями уехала хлопотать о Леоне.
Губернатор принял ее и, прочитав письмо полковника Суховерова, удивленно спросил:
— Разве Сергей Иванович знает Дорохова?
— Да, ваше превосходительство, — ответила Оксана не задумываясь.
— Гм… Но ведь это надо третий суд устраивать! Он что, жених ваш?
— Родственник, ваше превосходительство.
— Задонсковых? Какой скандал!
Генерал поморщил мясистый красный нос, немного подумал:
— Ну, ничего. Я посоветуюсь с прокурором, и все уладим…
На второй день Оксана вновь пришла в канцелярию губернатора. Генерал встретил ее все так же любезно, но лишь только она спросила о Леоне, сделался сух, официален и заговорил о том, как трудно изменить решение суда.
Так ничего не добившись, Оксана уехала к Чургину.
Чургин был дома. По комнате возбужденно ходил доктор Симелов и горячо говорил:
— Ты не прав, Илья! На школу я денег раздобыл? Раздобыл, и мы будем строить сельскую школу. Аптеку я открыл в Садках? Открыл, крестьяне спасибо скажут. И на гимназию соберу — дай срок. Значит, земцы помогают крестьянам? Помогают! А ты-то сам что сделал? Ничего пока. И ведь я тебя ни в чем не обвиняю, а ты… — Симелов умолк, заметив на пороге Оксану.
Оксана улыбнулась, сняла шляпку и не то серьезно, не то шутя сказала:
— Продолжайте, продолжайте, доктор. Мне как раз должность нужна, я пойду учительницей в вашу гимназию. Она не южаковского типа, надеюсь, будет?
Чургин рассмеялся, встал и пошел ей навстречу.
— Ах, молодец, сестра! Не в бровь, а в глаз угодила… Ну, здравствуй, милая.
Доктор Симелов снял пенсне, вытер его платочком и водворил на нос.
— Нет. Южаков предлагал создать гимназию-экономию, где ученики должны быть батраками, а мы откроем настоящую, городскую.
— И деньги за учение будете взимать по-городскому — шестьдесят рублей в год, — подтрунивал Чургин.
— Немного придется. Преподавателей будет содержать земство… Опять ты смеешься, Илья, а мне два помещика уже обещали три тысячи пожертвовать.
— Я не смеюсь, ей-богу! Вы, земцы, в известной мере, полезные вещи делаете, но, право же, вы штопаете старую одежду…
— И прекрасно. Пусть старую, пока новой нет. Я просто не хочу ждать, а хочу немедленно помочь людям, чем могу.
И ты должен пойти к нам и выступить с прочувствованной речью перед земскими деятелями. Нас будет немного, человек двадцать.
Они спорили бы, наверно, без конца, но пришла Варя, и комната наполнилась радостными возгласами Чургина-маленького. Симелов прекратил разговор и вскоре ушел.
Когда Оксана рассказала о своем визите к губернатору, Чургин удивленно поднял брови.
— Его приговорили к году и трем месяцам тюрьмы. Почему три месяца прибавили?
— Понятия не имею…
— Ну что ж? Не помогло письмо Суховерова, будем ждать Леона через шесть месяцев, — заключил Чургин и добавил: — «Помогальщиков» предвиделось много, а Лука Матвеич сделал побольше всех.
