Впереди показался курган. Яшка медленно взошел на него, сумрачным взглядом уставился вдаль.
На кургане мягко шелестел ковыль, в темной степи дрожали и светились костры — далекие, теплые огни жизни…
Домой Яшка пришел невеселый. Он не стал обедать, не захотел разговарить[6] с Андреем, отказался ехать к окружному атаману, куда был приглашен на вечер. Затворившись в кабинете, он выпил за столом бутылку вина, открыл вторую, но он не любил и не умел пить и, отодвинув бутылку, сел в глубокое кресло и задумался. Ничто его сейчас не интересовало, и сама жизнь его казалась ему сейчас бессмысленной. Из нее вдруг исчезло все, что влекло его, что вселяло в него бодрость, уверенность, силу. До сих пор он верил, что живет во имя своего счастья, видел его наяву и почти осязал. Сегодня он понял, что счастья у него нет.
И Яшка впервые спросил себя: что же такое счастье? Какое оно в конце концов, если и ум, и красота не оно: сила, положение в обществе, слава — тоже не оно; деньги, богатство — тоже не оно, это неуловимое, непонятное и неподатливое счастье?
— Все — не оно! Все, даже деньги, даже богатство! — с отчаянием воскликнул Яшка и, встав, расстегнул пиджак.
В гостиной послышались легкие шаги, и в кабинет вошла Ветрова. Вошла радостная, изящная, в дорогом платье и изумленно остановилась на пороге, глядя то на Яшку, всклокоченного, запыленного, грязного, то на бутылки.
— Что… с вами, Яков? — подавив смущение, спросила она, и на красивом лице ее отразился испуг.
Яшка посмотрел на нее через плечо. В глазах у него мутилось, предметы кружились по кабинету друг за другом и пол шатался.
— Садитесь, — бросил он хмуро.
— А вы тем временем приведете себя в порядок? — спросила Ветрова.
— Нет, я не могу… привести себя в порядок, — с трудом проговорил Яшка, продолжая стоять спиной к гостье.
— Потому, что вы пьяны?
Ветрова улыбнулась, покачала головой и, взяв из портсигара на столике папиросу, закурила и села в кресло.
Яшка повернул к ней красивое, злое лицо и тупо смотрел то на нее, то на папиросу. Он знал, зачем она приехала, и ему хотелось шагнуть к ней и вышвырнуть ее вон вместе с папиросой и с креслом, но она была дочерью Френина, и он с нескрываемой досадой спросил:
— Чем имею… честь быть полезен в такой… поздний час?
— Пойди приведи себя прежде всего в порядок и прикажи горничной убрать эти бутылки, — спокойно сказала Ветрова.
Яшка терял терпение. Шагнув к столу, он взял бутылку, налил бокал вина и выпил.
— Вот что я буду делать… прежде всего! Я не привык, чтоб мною командовали… — хотел он сказать «бабы», да не сказал и отчетливо произнес — петербургские бар-ры-ни!
Ветрова шевельнула тонкими бровями, встала и начала надевать черные длинные перчатки.
— Хам, — сказала она так просто, как будто перед ней был дворник.
Яшка задрожал от негодования, медленно приблизился к ней. Ссутулившись и смотря в ее лицо горящими глазами, он почти шепотом спросил:
— Я… хам?
— Да.
— А-а, жалмерка беспутная! — загремел Яшка на весь дом. И, схватив Ветрову на руки, поднял над головой.
— Яков, Яков, ты с ума сошел! — вскрикнула молодая помещица.
— Да, сошел с ума! Я… убью тебя! — сказал Яшка, держа ее на руках.
— Спаси-и-те-е! — завопила Ветрова.
В гостиную вбежали Андрей и Устя.
Яшка бросил Ветрову на диван и стремительно пошел прочь.
— Яков Нефедович, что с ней делать? — спросил Андрей.
— Дай ей нашатырного спирту! — крикнул Яшка. Во дворе он увидел рысака Андрея и вскочил на него. Рысак взвился на дыбы, рванулся с места галопом и исчез в ночи, разнося вокруг тревожный стук подков.
Через несколько минут другой рысак вынес со двора Андрея.
А Ветрова полежала на диване, повздыхала и уехала в подаренном ей когда-то Яшкой кабриолете.
Данила Подгорный жил в призаводском хуторе. Хата его стояла в садах и никому в глаза не бросалась. За садами начинались левады, за ними — речка, заросшая по берегу высокими камышами, — лучшего места для конспиративной квартиры не найти.
Данила принял Леона с радостью. Он отвел ему землянку в глубине двора, велел жене ухаживать за ним, как за родным сыном, и сам выполнял все поручения. В свободное от работы на мельнице время он ходил к инженеру Рюмину с записками от Леона, носил передачи для Ткаченко в тюрьму, с искусно заделанными во французскую булку или в кусок туалетного мыла письмами, сообщал Леону все новости, которые доводилось слышать, а иногда проводил в землянке час-другой и исподволь расспрашивал о том, что его интересовало.
В один из вечером Алена передала ему от инженера Рюмина большой синий пакет. Подгорный доставил его Леону, как святыню, и тихо сказал:
— Очень важный.
Леон вскрыл пакет, взглянул на бумаги и улыбнулся.
— Наконец-то! — сказал он и погрузился в чтение.
Подгорный смотрел на тонкие листы бумаги, которые Леон держал в руках, и нетерпеливо ворочался на табурете.
Леон взглянул на него и предложил:
— Может, вслух почитаем? Про войну это… Садись ближе.
Данила с готовностью подсел к Леону, погладил свою рыжую аккуратную бороду, точно к чему-то торжественному приготовился.
Леон стал читать вслух:
— «К русскому пролетариату.
Война началась. Японцы успели уже нанести русским войскам ряд поражений, и теперь царское правительство напрягает все силы, чтобы отомстить за эти поражения. Мобилизуются один за другим военные округа, десятки тысяч солдат спешно отправляются на Дальний Восток, за границей делаются отчаянные усилия заключить новый заем, подрядчикам обещают премию по нескольку тысяч рублей в день за ускорение работ, необходимых для военного ведомства. Все силы народа подвергаются величайшему напряжению, ибо борьба начата нешуточная, борьба с пятидесятимиллионным народом, который превосходно вооружен, превосходно подготовлен к войне.
Из-за чего же борется теперь не на жизнь, а на смерть русский рабочий и крестьянин с японцами? Из-за Маньчжурии и Кореи, из-за этой новой земли, захваченной русским правительством, из-за Желтороссии…
Но какая же польза русскому народу от этих новых земель, приобретение которых стоило столько крови и жертв и будет стоить еще гораздо больше? Русскому рабочему и крестьянину война сулит новые бедствия, потерю бездны человеческих жизней, разорение массы семей, новые тягости и налоги…»
Данила Подгорный вспомнил о сыне, недавно отправленном на Дальний Восток, о том, как, рыдая, причитала невестка и горько плакали внуки, провожая его, вспомнил, что староста велел уплатить десять рублей, а за что — не сказал, что на сельском сходе писарь объявил, чтобы каждый двор внес, кроме этих десяти рублей, еще по два рубля с едока в «фонд помощи отечеству». Ничего еще не вносил Данила Подгорный и ждал, будут ли вносить деньги соседи. Но соседи тоже не торопились…
А Леон читал:
— «…Русскому купцу и промышленнику миллионеру война кажется необходимой, чтобы отстоять новые рынки для сбыта товаров, новые гавани в свободном незамерзающем шре для развития русской торговли. Голодающему мужику и безработному рабочему у себя дома не продать много товаров, надо искать сбыта в чужих землях!»
— Кто это пишет? — спросил Данила Подгорный.
— Центральный Комитет Российской социал-демократической рабочей партии… Что, не интересно слушать? — насторожился Леон.
Подгорный достал старый, потертый в карманах черный кисет, медленно начал делать козью ножку и хмуро проговорил:
— Читай сначала.
Леон еще раз прочитал обращение и задумался. В конце листка было сказано: «Просьба перепечатать». Где и как это сделать?
Данила Подгорный чадил козьей ножкой и думал о своем. Провожая сына на Дальний Восток, он верил, что сын его едет защищать отечество, и поэтому наказывал ему: «Воюй так, как воевали отцы и деды наши с французами и турком». А вот послушал, что говорится о войне в этом листке, и досада взяла за эти свои слова. «За что воевать? За купцов и фабрикантов, выходит, за их барыши? Вот как все хитро делается на свете», — подумал он и спросил:
— Но царь, царь, неужели он лиходей своему народу?
В словах его были и горечь, и сомнение, и обида.
Леон отвлекся от своих мыслей, ответил:
— Ты так спрашиваешь, Данила Григорьевич, будто царь вынянчил тебя на своих руках… Без воли царя в России камень с места не сдвинется.
— Выходит, царь, купец, фабрикант, помещик — одна компания или партия, как вы говорите?
— Выходит, так. Партия-то у них у каждого своя, да играют все в одну дудку.
