— Война кончилась! Ми-ир!
Начальник цеха торопливо вышел из кабинета и вскоре вернулся.
— Мир, Леонид Константинович! — весело сказал он.
Рюмин сидел, опустив голову. Ничто его сейчас не интересовало, и единственное, что было у него на уме, — это бросить все и уехать в Петербург.
— Леонид Константинович, голубчик мой, не печальтесь, — участливо заговорил начальник цеха. — Даю вам честное слово инженера, что я все улажу. Я на скандал пойду, всех инженеров на ноги подниму, до хозяина дойду, но этого я так не оставлю. Не оставлю, потому что я сам…
Вошел конторщик и сказал, что звонят из главной конторы и велят отпустить всех рабочих на манифестацию.
— Передайте тому, кто вам звонил, что я никаких отпусков на эту манифестацию не даю, — резко сказал начальник цеха и заходил по кабинету, заложив руки назад и о чем-то думая.
Рюмин тихо поднялся и вышел в цех.
По заводу катился слух:
— Всех на манифестацию гонят!
— За Порт-Артур, за Цусиму богу зовут молиться!
Лавренев подошел к Рюмину и сказал:
— Мы решили с Ткаченко устроить митинг, якобы по случаю подписания мира… Ты можешь выступить?
— Могу и хочу, — тотчас же согласился Рюмин. — Собирайте людей.
Спустя немного времени возле эстакад доменного цеха собралась огромная толпа рабочих. Все были возбужденней разговаривали только об окончании войны. Когда Лавренев начал говорить, Рюмин протиснулся к нему, встал рядом и окинул рабочих хмурым взглядом. Рабочие после первых же слов Лавренева стали переглядываться между собой, некоторые выше поднимали головы и удивленно слушали, некоторые пожимали плечами, вопросительно посматривали на Рюмина, потому что он был в форменной одежде инженера. Наконец послышались голоса:
— Так разве это манифестация? Это же политические речи!
— А ты хотел монархические послушать? Тогда проваливай в город!
Лавренева сменил Рюмин. Он взобрался на кокс, снял фуражку и сразу заговорил горячо, резко, отчетливо произнося каждое слово.
— …Порт-Артур, Цусима, Ляоян, Мукден, Сахалин — таков бесславный, позорный путь самодержавия за последние полтора года, путь жестоких поражений, невиданного позора и национального унижения России, — с возмущением, с гневом говорил он. — И вот, осмеянное последним журналистом Европы, потерявшее полумиллионную армию и флот, изгнанное из Кореи, из Южной Маньчжурии, отдавшее половину Сахалина и Китайско-Восточной железной дороги, правительство Николая Второго при посредничестве президента Америки подписало самый унизительный мир, какой когда-либо знала Россия. Но нет! Самодержавие пытается сделать хорошую мину при плохой игре и, видите ли, ликует, трезвонит во все колокола. Кичливое, бездарное и зверски жестокое русское самодержавие пытается звоном колоколов усыпить народ и заглушить его горе, горе матерей и отцов, потерявших на этой бессмысленной войне сынов своих и кормильцев, и издевательски зовет нас славить его обесчещенное оружие. Не верьте, товарищи, правительству! Оно обманывает вас и хочет отвлечь ваше внимание от того, что войска уже едут сюда, к нам, чтобы задушить революцию! Не ходите на эту комедию, именуемую «манифестацией». Ни один рабочий, ни один инженер, ни один честный человек не имеет права стоять под забрызганным народной кровью, опозоренным трехцветным знаменем самодержавия! Долой царизм, и да здравствует революция, товарищи!
Некоторое время после речи Рюмина было тихо, все словно ждали, что он еще что-нибудь скажет, и вдруг все закричали, заспорили, зашумели:
— Справедливые слова! Спасибо надо сказать оратору!
— Не слушать мастеров!
— Так они деньги платят!
— Не надо нам никаких денег!
— Как это — не надо? А жить надо?
— В том-то и беда, что надо.
Щелоков громовым голосом крикнул в толпу:
— Снимите картузы, кто несогласный идти в город.
Головы обнажились. Некоторые остались стоять в картузах, потом посмотрели на соседей и, наклонившись, незаметно сняли их.
— Нету охотников? Ну и молодцы! — закричал Щелоков.
Неожиданно послышался резкий, визгливый голос мастера Шурина:
— Сукины дети! Да разве я вас сюда отпустил? — В следующую секунду он схватил за руку Ермолаича и начал его толкать: — На манифестацию иди, тебе сказано, черти вислоухие!
Ермолаич высвободил от него руку, грозно занес ее над мастером и крикнул:
— Не трожь! Не желаю я ноги бить по каменьям, и ты не имеешь права заставить меня.
Шурин всплеснул руками, с отчаянием в голосе воскликнул:
— Да ведь гулять будешь, и заработок тебе дают за это, холера ты худосочная!
Но Ермолаич только презрительно посмотрел на него и отвернулся. Не сдвинулись с места и остальные рабочие.
— Да вы что, все белены объелись? — обратился к ним Шурин. — Им платят деньги, чтобы они только прошагали по улице, — и не хотят идти. А под казачьи плетки сами идут, без всякого приглашения. Да что же это такое, я вас спрашиваю?!
Дед Струков подошел к нему, погладил серебристую бородку и степенно ответил:
— Когда мы сами идем — это, считай, по сознательности мы соединяемся. Тогда казаки для народа — мразь. А когда вы гоните нас да еще деньги даете — это, считай, вы нанимаете нас, как дураков, кричать «ура». Ну, а я так понимаю: рабочему человеку надо кричать «караул», потому — ему никакой жизни нету. Понятна моя речь?
Прибежал запыхавшийся тучный Клюва и другие мастера. Общими усилиями им удалось кое-кого повести на манифестацию под веселые насмешливые возгласы:
— Счастливо, покричите там как-нибудь!
— Не забудьте в монопольке глотку промочить!
Рабочие, покурив и побалагурив, разошлись по местам.
Когда Иван Гордеич стал готовиться к выпуску плавки, к нему подошел Рюмин и заявил, что будет работать поливальщиком.
— Вы будете гасить чугун, Леонид Константиныч?
— Да.
Иван Гордеич сокрушенно покачал головой:
— Такого человека, инженера, — поливальщиком?.. Ну, иродово племя, дойдет и до вас черед…
Рюмин молчал и все повторял про себя: «Ничего! Крепче нервы, как говорит Чургин!..» Подождав, пока чугун разошелся по канавкам и начал остывать, он взял брандспойт и пошел поливать. От раскаленного металла вода трещала, тотчас же превращаясь в пар, и вскоре все перед Рюминым окуталось горячим туманом, потом стало трудно дышать, горячие брызги обжигали лицо, руки, но Рюмин продолжал свое дело. Мокрый с головы до ног, ничего перед собой не видя, он все ходил и ходил по песку, между канавками, с брандспойтом в руках и поливал чугун. Он не видел ни чугуна, ни стоявших поодаль и с изумлением смотревших на него инженеров, а чувствовал лишь обжигающую, казалось, самую душу жару да бившие в лицо, в очки горячие брызги и ходил, ходил между канавками, как одержимый. Ему хотелось крикнуть: «Прекратите подавать эту проклятую воду, нет сил терпеть это издевательство! — но он молчал и все твердил себе: — Спокойно, спокойно, инженер Рюмин!.. Крепись, черт тебя возьми с твоими дипломами металлурга и механика!»
Так продолжалось минут двадцать… Неожиданно к нему подошел человек, взял брандспойт из его рук и крикнул:
— Передохните, Леонид Константиныч!
Рюмин снял очки и увидел перед собой каталя Герасима.
— Спасибо, брат, — сказал он и вышел из облаков пара, вытирая лицо и пошатываясь.
Наблюдавшие за ним инженеры опустили головы и разошлись в разные стороны.
Усталой, разбитой походкой Рюмин направился к выходу из завода.
Больше его никто в городе не видел.
Яков только что возвратился со степи и обедал на веранде. Он был весел, кормил охотничью собаку жареным мясом, шутил со своей кухаркой Устей. Не часто это бывало с ним, но сегодня у него было хорошее настроение. Мужики согласились работать у него, и сегодня их нанялось сразу более ста человек. Правда, стоило это тысячу рублей лишнего расхода, но что такое тысяча, если урожай обещал принести ему сотни тысяч? Яков подсчитал все и рассудил: «Нельзя рисковать урожаем, тем более что у всех недород. Казаки могут пороть мужиков, но хлеб убирать помещикам они их заставить не могут. В такое время надо головой работать, а не плеткой».
Сегодня он узнал: по округе пошел слух о том, что он, Яков Загорулькин, заигрывает с мужиками. Яков усмехнулся и мысленно ответил помещикам: «Идиоты, коннозаводчик Загорулькин не заигрывает, а обыгрывает мужиков. Политика — это игра, а чтобы выигрывать крупные куши, надо до поры до времени, для вида, проигрывать кое-что по мелочи. Сейчас я проигрываю мелочь и начал уборку урожая, а у вас еще неизвестно, что выйдет, да и выйдет ли?»
