— Не свалят. Армию перебросит с фронта — и черта ему сделаешь, — уверенно возразил Яков и задумчиво добавил: — Да… Если так дело пойдет, то не только Николая, а и нас попрут. Так лучше пусть уж он царствует.
— А разве я против? Я против дураков на троне. Но коль на карту ставится моя жизнь — дудки! Тогда я за любого, хоть за черта…
Оксана открыла дверь в кабинет, спросила:
— Я вам не помешаю?
— Нам? Что вы, что вы, дорогая! — весело ответил Френин. — Мы обсуждаем великие планы жизни: как отвести от себя грозу революции. Так что вы даже полезны можете быть нам, поскольку, я слышал, вы когда-то увлекались политической литературой. Не так ли, Яков?
Яков опустился на диван, закурил и мрачно сказал:
— Конечно, от тебя секретов нет, но… лучше тебе не расстраиваться. У нас невеселые разговоры, Оксана!
— Выдумка, чистейшая паника, — возразил Френин, — Жгут воронежцев, а нас пока только пугают.
В присутствии Оксаны Яков не стал говорить на политические темы и повел разговор о ценах на хлеб, на шерсть и сено. Френин слушал, слушал его и вздремнул.
— Скучные ваши разговоры, Яков. От них действительно спать хочется, — сказала Оксана.
В кабинет вошла горничная и подала Оксане телеграмму. Она взглянула на текст и вскочила с дивана.
Яков взял телеграмму из ее рук. «Брат действительно болен. Воронеж. Варя», — прочитал он и усмехнулся:
— Ну, вот теперь тебе не будет скучно. Хлопоты, разъезды, поиски Леона и все прочее.
Оксана вырвала из его рук телеграмму и пошла из кабинета.
— Куда же ты, Ксани? Надо же посоветоваться, поговорить, что предпринять, — поняв свою ошибку, бросился за ней Яков. Увидев, что она пишет телеграмму, он сел на тахту подле нее и виновато промолвил — Уж и рассердилась! Что я особенного сказал? Ну, погорячился, неуместно так было говорить…
Оксана молча вышла из комнаты позвать горничную.
Яков вышел вслед за ней, тем же голосом продолжал:
— Ну, извини меня, Ксани. Ей-богу, у меня от своих дел голова идет кругом.
— Иди к Френину, Яков, и обсуждай свои дела. Ты же ценами на быков больше интересуешься? Ну и продолжай, а мне надо беспокоиться о судьбе брата, — ответила Оксана и, отдав горничной телеграмму, вернулась в свою комнату.
Яков последовал за ней, стал у двери и хмуро сказал:
— Мне надо беспокоиться о нашей с тобой судьбе. Ты слышала, что делается кругом? Как ты думаешь, до цен ли мне сейчас?
— Я знаю, что тебе гораздо важнее сейчас иметь казаков, которые бы пороли мужиков, — сверкнув глазами, сказала Оксана, — Но ты ошибаешься, если думаешь найти во мне соучастницу твоих мерзких дел.
— Ах, вот оно куда пошло!.. — нараспев произнес Яков. — Это результат ареста Леона?
— Результат моей ошибки, если это вам интересно.
— Гм… Люблю откровенность, — усмехнулся Яков. Заложив руки назад, он качнулся на носках и заговорил тоном открытой угрозы: — Ну, что ж? Могу тебе ответить следующее, Оксана. Если ты думаешь запугать меня разводом, не утруждай себя: я никогда развода тебе не дам. И вот еще что: советую впредь не спешить с заключениями о моих действиях и… не вмешиваться в них. У тебя слишком ненадежные нервы для этих дел, а тут надо…
В комнату быстро вошел Андрей, негромко сказал:
— Яков Нефедович, горит зимовник первой отары!
— А-а, черт! Коня мне! — крикнул Яков на весь дом и выбежал на веранду.
Оксана вопросительно взглянула на Андрея. Он опустил голову и вышел.
Осень наступила рано…
В конце сентября неожиданно похолодало, потом прошли дожди, подул северный ветер, и началась пора увядания. С каждым днем блекла степь, все больше чернели сады, падали скрюченные, потемневшие листья кленов и ясеней, и только одни дубы, раскинув кудрявые жесткие ветви, зеленели горделиво, вызывающе, да на яблонях зябко вздрагивали и тихо шелестели охряно-яркие листья.
А когда в небе с севера потянулись бесконечные караваны гусей, опять засверкало солнце, в воздухе поплыли серебряные нити паутины, и наступили теплые погожие дни.
В это время в Югоринске началась осенняя ярмарка. За городом на огромной площади сенного базара, между бесчисленных ларей, палаток, лотков, столиков со всякими товарами, с утра до вечера шумела и толкалась тысячеголосая толпа купцов, приказчиков, ремесленников, торговцев, крестьян, горожан и всякого прочего люда.
На земле, возле возов, нескончаемыми рядами стояли подвернутые мешки с мукой, с пшеницей, с пшеном и гречихой, в ящиках гоготали гуси, молчаливо сидели индейки, куры, крякали утки; бесчисленные макитры, кувшины, кастрюли были наполнены маслом, творогом, сметаной, смальцем, яйцами в полове, на прасоловских колымагах лежала вяленая, соленая и копченая рыба.
В ларях, в палатках висели и лежали сапоги и ботинки, фуражки и шапки, шали и полушалки, платки и кружева, ленты всех цветов и оттенков, домотканное полотно, мануфактура, кондитерские изделия, баранки, бублики, красные и белые пряники, конфеты в цветных обертках с бахромой, с позолотой, разноцветные леденцы — много всякой всячины, заманчиво-красочной, духовитой и такой пестрой, что в глазах рябило.
А в лабазах, на дверях и на веревках, висели кожевенные товары, скобяные изделия, на земле лежали горы мешков с мукой и зерном, тюки, ящики.
Казалось: все фабриканты, купцы, торговцы, кустари привезли сюда свои лучшие изделия и вот расставили их, разложили, развесили напоказ, на соблазн людям и — скажи только — завернут, упакуют, увяжут шпагатом или цветной лентой, что пожелает душа. Люди с вожделением смотрели на все, качали головами, торговались, ругались и шли дальше, а потом возвращались ‘‘назад, ища товар подешевле. И не покупали.
Но всех больше кричали на толчке, где продавался скот. Тут барышники спорили с торговцами, цыгане — с барышниками, все хлопали по рукам, торгуясь, и тут же пили магарычи.
Тяжким, неудержимым гулом гудела ярмарка, и плотная масса людей переливалась на ней из края в край.
Леон, в низко надвинутом на лоб картузе, смотрел на людей и товары, на китайцев с длинными косами, продававших бумажных петухов, на монахов, ютившихся в стороне с крестиками на лотках, с деревянными иконками, с пузырьками «слез богоматери», на сверкавшие вдали нарядные карусели и думал: «Обильная земля наша русская. Весь мир можно кормить и одевать, а она своих не накормит и не оденет. Сапог вон висит полно, а мужики в лаптях ходят».
Впереди стоял длинный ряд нищих с протянутыми руками. Среди них несколько калек в солдатских шинелях, с медалями на груди. Леон остановился возле солдата в одном сапоге, посмотрел на его деревянную ногу, на темное маленькое лицо с желтыми усами, спросил:
— Где это тебя, браток?
— Под Ляояном, брат. А в другой осколок сидит. Ноет нога — жизни нет!
— Да-а…
Леон пошарил в кармане, отдал солдату пятак и виновато проговорил:
— Не обидься, нет больше лишних!
Солдат перекрестился, поблагодарил:
— Спасет тя Христос!
Леон оглянулся, показал кулак и негромко сказал:
— Вот это спасет.
Солдат тоже оглянулся и, блеснув глазами, негромко сказал:
— Правильные слова, брат. Оружием надо их — иначе не одолеть.
Леон пошел вдоль увешанных баранками палаток, а солдат о чем-то зашептался с одноруким соседом.
В конце калачного ряда стоял такой раздражающий запах жаренных на сале пирожков, что Леон невольно остановился возле одной из палаток и глотнул слюну. Спросив, сколько стоит пирожок, он достал из кармана бумажник. В руке оказалась фотография, с нее глядела Алена — круглолицая, с тонкими черными бровями, с веселыми глазами и улыбкой на резко очерченных губах.
Леон спрятал фотографию и вынул последний бумажный рубль.
— Вам сколько? Парочку? — услышал он слащавый голос пирожника.
— Не надо уже, — ответил Леон и, подняв голову, оглянулся вокруг. Невдалеке возле ларьков стоял коробейник, на руке у него висел зеленый шерстяной полушалок с красными и желтыми розочками и длинной бахромой. Леон подошел, осторожно пощупал полушалок, распустил в воздухе и прищурил глаза от яркой окраски.
— Хороший товар, — хвалил коробейник. — Этому цена пять рублей. Уступлю за четыре, жена обрадуется.
Леон отрицательно покачал головой.
— Ладно, бери за три с полтиной.
Леон, разжав кулак, показал бумажный рубль.
Коробейник сердито вырвал у него из руки полушалок и отвернулся.
Леон подошел к другому ларю, к третьему, но ничего не мог купить на свой рубль и, раздосадованный, пошел прочь из торговых рядов. «Ничего, куплю тульских пряников: Алена их любит, — успокаивал он себя, — а поступлю на работу — хороший подарок сделаю. Прав Лука Матвеич, к ней надо повнимательней быть, да и заняться с ней нашими науками не мешает…»
