Шатаясь, как пьяный, он вышел из-за стола и, взяв фотографию Оксаны в позолоченной рамке, долго всматривался в нее помутневшими глазами.
— Все кончено… Дом подожгли… Оксана ушла… Сгинуло счастье, любовь, пропала жизнь, — промолвил он дрожащими губами и вдруг, в чем был, выбежал из землянки, вскинул ногу на стоявшего у обгорелого сарая коня, ударил его в бока каблуками, и конь вынес его со двора и помчал по заснеженной степи.
Устя выбежала из другой половины землянки, посмотрела на черную удалявшуюся точку в поле, потом вернулась, схватила шубу и шапку Якова и, вскочив на второго коня, погнала его в степь.
По-прежнему дул резкий ветер, со скрипом качались деревья. На макушке тополя опять одиноко сидела и раскачивалась грязно-белая сорока, и ветер распускал ее черный хвост, как веер.
К хутору Яков подъезжал ночью. Кто его вез со станции Донецкой, он не знал. Он ехал по родным местам, где с детства был знаком каждый кустик, каждая былинка, и вместе с тем чувствовал, что едет, как по чужой земле, по незнакомой ухабистой дороге, едет в темень, неизвестно куда и зачем. И ему хотелось повернуть назад и скорей уехать экспрессом подальше от этих мест и никогда больше не возвращаться.
— Расскажи что-нибудь, — обернулся он к подводчику. — Ты кундрючевский?
— Садковский я, — ответил хозяин подводы и спросил: — А об чем рассказать? Про манифестецкий бунт кундрючевский, так про это все знают, потому на нас, мужиков, чертом власти смотрят после него, да и казаки кое-какие.
— Это почему же? — насторожился Яков.
— А бог их знает, — уклонился мужик и неохотно добавил — Красного петуха тут кое-кому пустили, я слыхал. Нефадея Загорулькина и атамана попалили, потому, сказывают, дюже люто они обошлись с мужиками, какие за волю и правду стали говорить.
Яков нахмурился и больше не стал ни расспрашивать, ни слушать хозяина подводы, говорившего о каких-то своих хуторских непорядках и о поджоге чьего-то имения.
Пришел Яков к своему подворью и не узнал его. Тесовые высокие ворота стояли на своем месте, но за ними не было ни дома, ни амбара, ни сараев и лишь чернота зияла на их месте да в воздухе все еще стоял запах гари.
В глубине двора, из окна землянки, сиротливо пробивался красноватый огонек.
— Та-ак… Спалили! — упавшим голосом сказал Яков, стоя в загороженном плетнем проходе, и медленно вошел во двор.
Старая собака тявкнула на него откуда-то из темноты и умолкла. «Серко! Старый стал. А раньше зверь был», — вспомнил Яков и, подойдя к землянке, негромко постучал в дверь.
— Кто там? — отозвался слабый голос Дарьи Ивановны.
— Это я, мамаша, — ответил Яков, а у самого горло свело спазмой.
— Ох, сынок наш родной, Яша, погорели мы теперь на-вовсе! — заголосила Дарья Ивановна, открыв дверь и бросившись Якову на шею.
— Ничего, ничего, мамаша, успокойтесь…
Нефед Мироныч лежал на нарах, Алена и бабка — на старинной, потемневшей от времени деревянной кровати.
Услышав голос Якова, они встали и начали торопливо одеваться.
Яков остановился у порога, высокий в этой землянке, в блестящих сапогах, в бобровой шубе нараспашку и такой же шапке.
— Ну, здравствуйте! — угрюмо поздоровался он.
Нефед Мироныч видел: на потемневшем лице сына не дрогнул ни один мускул, черные глаза смотрели из-под черных бровей холодно, по-чужому. «Отца спалили, а у него даже ласкового слова язык не повернулся сказать. Сын называется. Эх!» — подумал он и, держась за левую сторону поясницы, кряхтя и кривясь от боли, опустил ноги на землю.
— Здравствуй, сынок, — ответил он наконец. — А мы только вчера послали тебе письмо. Видал небось, что с твоим батькой сделали?
— Видел… Кто это вас так? — не раздеваясь, спросил Яков и тяжело опустился на белый венский стул.
— Сваты, должно. Игнат и какие с ним были изверги, погибели на них нету, проклятых! — грубым, заспанным голосом ответила бабка.
— Должно… — повторил Яков и, подняв глаза на Алену, спросил: — А ты почему не у себя дома?
Алена сидела на кованном медью бабкином сундуке, в темной юбке, в темной кофточке. Лицо ее было болезненно-бледно, глаза окаймлены большими кругами, щеки запали, и проступили скулы. Бросив робкий, взгляд на отца, она хотела ответить, но ее опередил Нефед Мироныч:
— А она дома, и ей некуда ехать. Довольно с нее той жизни. Да и мы сыты таким родством по горло.
Яков достал папиросы, предложил отцу. Тот молча взял папиросу, пристально посмотрел на нее и прикурил.
Некоторое время длилось молчание. Дарья Ивановна молча плакала всхлипывая. Алена и бабка, опустив головы, сидели на кровати. Нефед Мироныч, низко наклонившись, с такой силой тянул из папиросы, что кудлатая, седеющая голова его, казалось, дымилась.
Наконец Дарья Ивановна тихо сказала:
— Что ж вы? Горе такое случилось, погорело все, а мы вроде суседские собрались, сидим и молчим.
Яков кинул взгляд на Алену и, шевельнув бровями, спросил:
— Оксана здесь?
— Была здесь, — тихо ответила Алена.
— Так, — крякнул Нефед Мироныч. — Значитца, ты до Оксаны приехал… А я думал, батька приехал пожалеть, — сказал он и покачал головой.
Яков встал, швырнул папиросу к печке и заговорил холодно, строго:
— А я еще не знаю, батя, кто кого из нас должен жалеть. Итог судьбы у нас одинаков, меня тоже палили. Ваша жизнь разрушена. И моя разрушена. И сестры. Что я должен вам говорить после этого? А чтобы вы не думали, что я не хочу вам добра, возьмите эти деньги, пятьдесят тысяч, и попробуйте жить с народом по-новому. Иначе своей смертью не умрете.
Яков бросил на стол пачки денег, взял шапку и, посмотрев на Алену потухшими глазами, сказал:
— Пойдем отсюда, сестра.
Алена злобно посмотрела на него, бросила косой взгляд на отца, сидевшего на нарах в длинной белой рубашке, и опустила голову.
Яков надел шапку и пожал плечами. В самом деле: куда и зачем он зовет ее? К Леону, — Яков ненавидел его сейчас всей душой. К себе, в имение, — но он и сам там вряд ли теперь уживется. И он безразлично сказал:
— Ну, как хочешь. Тебе действительно некуда уходить.
Дарья Ивановна запричитала:
— Яша, сынок, Аленушка — дети мои, да на кого же вы меня покидаете, кровинушки родимые?..
Нефед Мироныч встал, сумрачно проговорил:
— Брось, мать. Что с воза упало, то пропало. А они с нашего воза давно упали.
— Не упали они, а ты их спихнул, богом проклятый, — всхлипывая, заметила Дарья Ивановна.
— Замолчь! — повысил голос Нефед Мироныч и, обращаясь к Якову, продолжал, глазами указывая на его деньги: — Возьми, они мне без надобности. Я, бог дал, поставил тебя на ноги и сам очухаюсь. Но попомни мои слова: твоя новая эта жизни приведет тебя под забор. Нищим. Для того, чтобы настала другая жизнь, надо переступить через мой труп. Так лучше я переступлю через других. Смотри, чтобы ты первым не оказался, — заключил он и, отойдя к окну, забарабанил по стеклу своими крупными пальцами.
Якова передернуло от таких слов. Он шагнул к столу, взял пачку денег, спрятал их по карманам и решительно сказал:
— Хорошо, я забираю деньги. Но долг я все-таки отдам. Я не хочу быть вам обязанным.
— А ты и без того обязанный мне, — бросил Нефед Мироныч. — Ты обязанный мне тем, что ходишь по земле, а эту обязанность за деньги, парень, не покупают и не продают.
— Так… Значит, я весь век буду вам обязан? — с усмешкой спросил Яков.
— Да, весь век. И я в любое время могу потребовать с тебя все сполна, по закону, — невозмутимо ответил Нефед Мироныч.
Яков покачал головой, с ненавистью сказал:
— У-у, какой же вы!.. Огонь, и тот вас ничему не научил.
— Ничего, мы от огня застрахованы. Кое-что получим по страховке, кое-что достанем из кармана и опять пойдем своей дорогой. А вот такие, как ты, неизвестно…
Яков резко прервал его:
— Слушайте, отец: обо мне можете не беспокоиться. Но вас — могу заверить — все равно когда-нибудь повесят.
Он распахнул дверь и стремительно вышел.
— Ничего, мы найдем свою тропку в жизни. Да нам и искать не надо, знаем, как свои пять пальцев.
Время было за полночь. На улицах не было видно ни души, не слышалось ни одного человеческого голоса, и лишь на гребле, как водопад, мерно и тихо шумела вода. Даже ветер обходил притаившуюся под косогором Кундрючевку и дул где-то вверху, гонял тучи по хмурому небу, закрывая ими луну и звезды. Но луна только ныряла в них и все плыла и плыла на запад.
Яков медленно шел по хутору и думал: «Итак, остался я, как сухой репей на майдане. Жена порвала со мной, я порвал с родными… Что такое теперь моя жизнь? Кому я теперь нужен и кто побеспокоится обо мне?»
Не понимал Яков, не хотел понять, почему Оксана решила порвать с ним, и уже готовился сказать ей: «Да я-то при чем тут, если отец такой изверг? Ведь ты хорошо знаешь, что я с юных лет не в ладу с ним и ушел от него! Как же можно требовать от меня ответа за его действия? Или ты никогда не любила меня по-настоящему? Ах, Оксана, Оксана! Губишь ты меня. Сгубила».
