– Я думал, ты скромнее, – сказал он, вызывая в Лиле волну ненависти. – Можешь переехать наверх.
Два серебряных легли на подоконник рядом с Лилей. Она смотрела на монеты с отвращением.
– Ты ещё глупее, чем я думал, – поморщился кир Лонкер. – Ладно. Отдыхай сегодня.
До вечера Лиля ходила по дому, пиная вещи и улыбаясь девушкам. Кевос продолжал приглядывать за ней.
– К нам гости, – сказала Пиррита, заглядывая к ней в комнатку. – Чего не переезжаешь?
Лиля покачала головой, и Пиррита упорхнула. За окном синее покрывало неба расстелилось над Ордаллом, и ей хотелось плакать. Ладно. Завтра она сбежит. Устроит чаепитие... ачтепитие и сбежит.
В прихожей послышался какой-то шум, потом восклицание Летоса. Лиля встала, чтобы выглянуть, но дверь открылась. На пороге стоял какой-то незнакомый мужчина, и выражение его лица было очень решительным. Лиля обмерла. Ну вот и всё. Вот оно и случилось, то, о чём она думала с утра.
– Не подходи, – сказала она тихо, нащупывая на столике бутылку. – Ты пожалеешь...
– Тихо, тихо! Лиллин, я пришёл забрать тебя. – Мужчина поднял ладони. – Собирай вещи.
– Ты кто?
– Друг твоего друга, весёлая. Пойдём.
Лиля чуть не бросилась ему на шею. В носу закололо, и слёзы потекли из глаз. Она вслепую нащупала мешок под кроватью.
– Куда? – спросила она, подходя к коляске. – И где мой друг?
– На постоялый двор. Он не может. Работа, – развёл руками мужчина.
Комната на постоялом дворе была хорошая, и в матрасе клопов не оказалось. Лиля сидела за столом в комнате и наслаждалась поздним ужином. Свобода. Относительная свобода... Её документы на имя Лиллин – у кира Лонкера. Теперь она снова должна стать Солар Лилэр.
С самого утра, не позавтракав, она наняла извозчика и отправилась к голубятне. Та стояла на отшибе, на возвышении, и Лиля стояла минут пять у дверей конторы, подглядывая через стекло, пока заспанный лохматый парень пытался проснуться, одновременно натягивая камзол.
– Кирья желает отправить письмо? – спросил он.
– Да. В Чирде. В дом Бинот.
Парень почесал голову, потом осторожно уточнил:
– Кирья желает отправить письмо в дом Бинот или киру Бинот?
– Киру Бинот, – кивнула Лиля.
– Тогда кирье не стоит торопиться. Я не вправе разглашать тайну переписки, но могу сказать, что нам вчера привезли голубя из эйнота кира Нерат. Письмо должны были отправить дальше, в Чирде, но мне сказали, что кир Бинот сам получил письмо с него в том эйноте. Думаю, он направляется в Ордалл.
– И когда примерно он будет?
– Не могу сказать. Голубей мы возим на перекладных, без остановок, а кирио обычно всё же останавливаются на ночьв постоялых дворах.
Лиля поблагодарила парня и ушла, оставив его любоваться на новенькую серебряную монетку. Ларат едет сюда. Отлично. Она уточнит, входило ли в его планы сдать её в бордель. А ещё она соскучилась по нему, как бы странно это ни звучало.
Ещё больше она тосковала по Джериллу. Надо обязательно выразить ему благодарность за то, что не оставил её... в борделе. Лиля ехала на постоялый двор и в подробностях представляла, как именно она её будет выражать. К тому времени, когда она вышла из экипажа, от этих картин уже было жарко.
Он сказал, что не может жениться. Плевать. Хотя интересно, почему? Неужели его родители севас? С его-то цветом кожи? И до какого возраста они имеют право решать за сыновей, на ком тем жениться? Хотя ведь за неё, в общем-то, тоже всё решили. Там, в том мире.
Внезапно стало очень зябко. Одиночество маленькими острыми коготками царапало за пазухой. Лиля шла, глядя на носки туфель, мелькающие из-под подола, и на мостовую, тёмную, серую. Она брела по улице, на тот берег, где стоял маяк, мимо мастерских на первых этажах и больших строений каретных цехов, похожих на ангары, вспоминая, что Арелта упоминала их уже как-то раз.
Улицы вели её дальше, мимо огромного двора с рядами пустых незапряжённых наёмных экипажей, мимо трактиров, вдоль залива, постепенно приближая к маяку, белому с зелёными полосами.
Задрав голову, она стояла у подножия скал, на которые поднималась задорная лесенка. Это был не самый живописный маяк из виденных ею, но ведь говорят, что маяк – символ надежды...
Лиля решительно шагнула на первую ступеньку, на вторую, на третью. Лестница вела её вверх, к маяку, и она шагала, не глядя по сторонам. Символ надежды. На что? На её светлое будущее? На свет во мраке этого невежества и суеверий? "Потому что это так".
Она остановилась на секунду, потом решительно шагнула вперёд. Так, да не так. Капля камень точит. Безумная Ирма что-то говорила о камешке, который вызывает лавину. Как понять, какой камешек тронуть?
Она стояла, положив ладонь на белые камни маяка, опоясанного полосами зелёной краски. Море искристо сверкало бликами солнца, которое выглядывало из-за облаков. Потрясающей красоты мир. Алкейм Просветитель, о котором рассказывал ей Дилтад, прошёл в своё время по нему, по земле, дымящейся от крови, погрязшей в распрях, и потратил всю свою жизнь на то, чтобы воскресить в людях знание общего языка. Страшная и красивая легенда.
Лиля подошла к краю скалы и глянула вниз. Она на миг замерла, потом отшатнулась. Перед глазами осталась картинка, как случайно увиденное фото. Девушка. Девушка внизу, на серых скалах, в сером платье, из-под которого – пена светлых оборок нижнего, и вокруг красные куртки стражников.
Ей говорили про эту скалу. "Не делай глупости", – сказал Джерилл, глядя ей в глаза.
Она шла, вытирая рукавом злые слёзы. Надежда! Любовь не победила в этот раз. Кир обещал жениться, но не женился. Не вынесла осуждения общества... Как же всё дико тут. Порой хотелось выйти на площадь в конце улицы Эрвандес и орать что было сил... Бесполезно. Она не Алкейм. Её крики заглохнут, и движение этого неумолимого колеса продолжится. Одного её голоса мало, а другие молчат. Они привыкли. Они выбрали из этих толковых, в общем-то, заветов добра и совести те, которые им удобны, а остальные убрали в коробочку – и на антресоли... До следующей эпохи.
Лиля распустила скромный пучок и расплела косу. Она сидела перед маленьким пятнистым потемневшим зеркалом в комнате постоялого двора и слушала, как лошади ржут в конюшне. К чёрту. Это не вывести за одно поколение силами одного человека. Этих людей не изменить, переселив, к примеру, в цивилизованный мир, потому что эти традиции у них внутри, и изменения тоже должны начаться изнутри. Они в скорлупе, непробиваемой скорлупе того, что внушается им с детства, и у многих, кроме этой скорлупы, создающей видимость целостной личности, больше ничего и нет. "Потому что это так". Тут нет соцпакета и пенсий, и каждый сам за себя. Не позаботился о себе – в старости будешь голодать. Она должна позаботиться о себе. Это первоочередное.
Есть не хотелось. Катьонте принесла ачте, и она попросила позвать одного из мальчишек-посыльных.
– Я хочу знать, когда в город прибудет кир Бинот, – сказала она, вручая ему десять медяков. – Младший.
Он кивнул и умчался. Лиля легла на кровать и закуталась в покрывало, отгоняя картинку, серую, серую, белую, красную. Ну а что было делать той девушке? Это действительно конец. Осквернённая, нечистая, да ещё, скорее всего, и с последствиями любви в животе. Тут это несмываемый позор. Некоторые, конечно, решались родить, но каково потом всю оставшуюся жизнь видеть перед глазами корзинку, которую вечером оставила на площади, и не сметь гадать, успели ли твоего ребёнка забрать до того, как это сделала холодная зимняя ночь?
Она не воин. Всё, что она может пожелать этому миру, застрявшему на изломе двух эпох – это воина. Как Данко, про которого они читали в школе. Ей тогда запомнилось: "Красивые – всегда смелы". Кого-то, за кем пойдут, выходя за светом его сердца из этой темноты невежества на яркий солнечный свет. Кого-то юного, чистого душой, но при этом достаточно прожжённого, чтобы его не раздавили, не растоптали, не исчерпали дотла. Достаточно чуждого этому месту, чтобы увидеть нелепость этих обычаев, но знающего их настолько, чтобы не угодить в тюрьму, на виселицу или не быть признанным безумным. Лиля как-то заикнулась про микробов и кишечные инфекции. Больше она не повторит той ошибки, не-не-не.
