Она рыдала, рыдала, и Ордалл медленно плыл мимо. На одной из окраинных улиц экипаж остановился, и Луси подсела внутрь, передавая Кимата на руки Аяне.
– Ашатка, – сказал он, гордо показывая свою бархатную игрушку, и хрип Ташты разодрал Аяну пополам, а полированные копыта всё били и били вечерний густой синий воздух.
– Кира! – заплакала Луси, кидаясь к ней.
Лойка ехала молча, сжимая челюсти. Верделл смотрел в окно, скрипя зубами. Аяна зажмурилась и уткнулась носом в макушку сына. Ком в горле душил, не давал дышать, а в грудь будто забили кол.
– Здравствуйте, уважаемые, – приветливо махнул им управляющий станцией перекладных. – Можно документики? У нас тут неспокойно.
– Пожалуйста, – сказал Верделл, показывая ему бумаги.
– О... Нелит? – поднял бровь управляющий. – Эй, Тадесле, иди сюда! Что тот кир говорил про Нелит?
– Ща, – щербато ощерился мальчуган в крупных веснушках. – Вспомню... Вспоминаю... Почти...
Верделл поморщился и сунул ему серебряный.
– Точно! Помню! – заорал Тадесле. – Лезь и рви, дави задиру за-а-а-дарма!
Аяна вздрогнула. цепенея. Воло нахмурился, глядя на Верделла.
– Ласи ири ви даве аде дири, дара ма, – прошептала Аяна. – Он так повторил это в первый раз, когда я сказала ему в долине... Он оставил мне весточку... Когда?! – она вцепилась в мальчонку. – Когда?!
– Да уж давно, – сказал он. – Недели три... Сказал, если будет проезжать Нелит, скажи ей. Он золотой мне дал, как мне не запомнить? Пусти, больно же!
Аяна отпустила мальчика, отдёргивая руки.
– Что это значит? – спросила Луси.
– Чтобы отпустить, надо проститься, любовь моя, – тихо сказала Лойка. – Это наша поговорка... Олем Ати...
Аяна стояла, и мир вокруг неё замедлился, почти остановившись. Фразы, слова, взгляды зримо сплетались вокруг её головы, и она подняла руку, отгоняя мысли одну за другой, будто листая до нужной. Пропуск в хранилище... Он заранее знал, что поедет в хранилище, чтобы поменять его на заточенный. Он нарочно объяснил это такой ерундой, в которую она никогда бы не поверила.
– Кира, поедем, – сказал Верделл, с ужасом глядя, как она стоит, замерев, с безумным взглядом, и словно вяло отмахивается от невидимого комара.
Но она не слышала его.
Над словами, между слов, и то, что я показываю. Он ездил за правилами игры в будэй. Он решил сменить игру. "Если игра и её правила надоели тебе, ты меняешь её". Она смахнула эту фразу. Дальше... "Нет смысла тянуть то, что перестало нравиться". Он решил сменить игру, потому что наигрался. "Я наигрался"... "Конец этой истории"... В дэйрто самоубийственный ход разрешён, если он ведёт к потере противником его группы камней... Оплачут и погребут... Слышу каждое твоё слово, любовь моя...
– Лошадь, – прохрипела она, склоняясь над пышным кустом репейника у сарая. – Верделл, заплати!
Тадесле вприпрыжку убежал в конюшню и вернулся с лошадкой, проверил подпругу и дал поводья Верделлу.
– Кира, что ты...
– Давай поиграем! – яростно крикнула она, выпрямляясь и вытирая рот рукавом. – Я хочу увидеть! Я должна! Он кричал – отпусти меня, но отпустить нельзя, не простившись! Я должна проститься... Кинуть горсть зерна! Простись, будто я ушёл у тебя на руках! Птицы каделе жертвуют собой, отводя от гнезда! Но он не птица! Он не глупая птица!
Она рыдала, и Тадесле попятился.
– Это осквернение останков, – сказал Воло, с ужасом глядя, как Аяна разворачивает стремя. – Того, кто ушёл, нельзя тревожить. В склеп не ходят просто так... Остановись. Его омыли, оплакали и погребли.
– Пошла! – крикнула Аяна, задирая подол. – Пошла!
Лошадка рванула в галоп, и Аяна летела, рыдая, вцепившись в луку неудобного седла. Тряская рысь, снова галоп... Хоть бы не вышло, как тогда, в степи... Мысль промелькнула и исчезла. Ордалл летел мимо, подскакивал и снова летел, и копыта толкали мир назад, назад. Сумка била по спине... надо было оставить её Верделлу.
Он сказал: "Простись".
"Клянусь тебе, что я не покину тебя, пока бьётся моё сердце, что я найду способ добраться к тебе, и ничто не будет важнее этого. Ничто. Это превыше остальных желаний, ответственности и вообще чего угодно. Пока я нужен тебе – я не покину тебя"
Он нужен ей, нужен, и он это знал. Он не мог бросить её в этом безумном мире одну, не мог!
Жёлтый дом Пулата пролетел мимо. Айлери... Вдова! Пусть радуется! Он не опозорил её разводом! Клятая предательница! Лошадка летела вперёд, и Аяна осадила её. Где... Какой склеп?
Она лихорадочно оглядывала склон впереди, пустые зияющие чёрные рты пещер, но тут вспомнила. Чёрная стружка. Дорогу посыпали чёрной стружкой!
Свежая стружка тянулась наверх, по петляющей дорожке. Второй ярус сверху. Тёмный вход. Из него веяло холодом. Аяна остановилась, но почти сразу заметила внутри факел, вставленный в держатель на стене сразу у входа.
Кресало соскакивало, она разбила себе палец. Зачем она делает это? Гватре осмотрел его. Она увидит его там... неживым, и никогда, никогда не может сделать так, что она этого не видела. Она лишит себя надежды!
Аяна отдышалась. Перед глазами всё плыло. Позади был яркий, солнечный день, наполненный стрекотанием кузнечиков, криками птиц, шёпотом травы, ласковый ветер, который гладил нежными тёплыми пальцами этот мир. И в этом безжалостном, продолжающем беззаботно звучать мире больше не было половины её сердца, половины её души.
Факел потрескивал. Слабеющими ногами она сделала первый шаг в разверстый рот пещеры, а за ним – ещё один, будто шагала в чрево чудовища из сказаний. Тишина навалилась на неё, придавливая к каменному полу, шершавому, покрытому пылью, мелкими острыми камешками и сухими листьями, занесёнными снаружи.
Пещера тянулась под небольшим уклоном вглубь склона, узкая и длинная, как глотка дракона из книги в их учебном дворе. Слева и справа из темноты факел выхватывал ниши в стенах, по три, друг над другом, и каменные гробы, покрытые пылью, будто причудливые серые буханки хлеба, заросшие плесенью. Шаг, шаг, ещё. Иррео, потревоженные светом факела, всё реже слетали со стен и из-за гробов, пугая её внезапно огромными тенями своих небольших тел, зато на полу всё чаще попадались пятна жидкого помёта летучих мышей.
Тьма, ощутимая, дрожащая вокруг факела, будто готовилась сомкнуться и поглотить её. Аяна обернулась. Там, сзади, брезжил дневной свет, и его пятнышко всё удалялось.
Затхлость, пыль, помёт... Здесь пахло древностью, той, которую нельзя тревожить, не ожидая проклятия или возмездия, и каменные резные гробы стояли, укоряя её молчаливой холодной недвижностью за беспричинное нарушение их покоя.
Коридор всё не кончался, изгибаясь немного то влево, то вправо, и наконец точка света позади исчезла. В нишах стали попадаться гробы меньше размером, с одной и с другой стороны, и у Аяны в груди возник комок сухой пыли, слепленный с паутиной. Дети рода Пай, в основном, мальчики... На женской стороне таких было меньше.
Дальше ниши были пустыми. Она остановилась.
Он тут. Каменный гроб стоял перед ней на уровне живота, и углубления над ним и под ним были свободны.
Ноги сами сделали шаг вперёд, потом назад. Если она откроет крышку, а он там, и...
Она согнулась, хватаясь за край резной крышки, будто её ударили в живот, и тут же отдёрнула руку, чуть не упав. Сердце билось в горле, внутри огромная ледяная глыба глухо ворочалась, обжигая невыносимым холодом. Конда стоял перед её глазами, в зелёной куртке, что она шила ему, улыбался, сверкая зубами, и не было сил отвести взгляд от этой улыбки.
Аяна заплакала, сползая на холодный каменный пол. "Там только ткани" – сказал он, весело глядя на Тамира и Арета. – "Могу показать".
Движение двух гибких красивых рук, длинных смуглых пальцев. И движение двух рук, большой, смуглой, и ещё одной, совсем маленькой, чуть светлее.
Он сказал – простись со мной. Воло верить нельзя. Воло делает и говорит то, что сам считает правильным.
